Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Целая глава посвящена одной особенной судьбе особенного человека; в этой главе Герлинг-Грудзинский явно практикует осуждаемое им повествовательное искусство, однако у читателя не возникает и мысли видеть в этом «игру воображения». Открывается глава размышлениями о происходящем в лагере обезличивании, о механизмах, ведущих к «полно[му] „перевоспитани[ю]“» (całkowite przeobrażenie), причем «личность распадается на мелкие составные части» (osobowość rozpada się na drobne części składowe). Таково вступление, потребовавшееся для рассказа о жизни одного солагерника, которого приводит к смерти крайне необычная мировоззренческая причуда. С этим человеком, примерно своим ровесником, Герлинг-Грудзинский подружился (говорится, что они сделались неразлучны), а его историю излагает в несобственно-прямой речи (почти отождествляя себя с ним). Это история Костылева, молодого человека из рабочей среды (не самого образованного комсомольца, а впоследствии и члена партии, курсанта Высшего мореходного училища во Владивостоке), который случайно открывает для себя французские книги, изучает французский язык и оказывается так захвачен этим чтением (романов XIX века: Бальзака, Флобера, Бенжамена Констана), что переживает идеологический переворот, в результате которого отвращается от коммунизма и маниакально увлекается Западом. Его пристрастие к западной литературе не остается незамеченным: после данных на него показаний его арестовывают и обвиняют в работе на иностранные державы, а за отказ подписать соответствующее признание подвергают столь жестоким пыткам, что после них – с выбитыми зубами и совершенно изуродованным лицом – выпускать на свободу его уже никак нельзя. Следует новая череда допросов с понимающим, даже умным следователем, который ведет с ним интересные беседы (эти места напоминают описываемые Кёстлером тюремные дискуссии Рубашова с другом, убеждающим его сознаться ради блага партии); но следователь теряет терпение, Костылева опять пытают, снова допрашивают в дружеской манере, побуждая вернуться к коммунизму, отречься от Запада и выразить готовность отбыть заслуженный лагерный срок. Здесь несобственно-прямая речь заканчивается, и Герлинг-Грудзинский опять становится рассказчиком от первого лица. На тот момент, когда он знакомится с Костылевым, у того забинтована правая рука, он освобожден от тяжелой работы и, к его изумлению, каждое свободное мгновение проводит за чтением книг из лагерной библиотеки. Герлинг-Грудзинский наблюдает, как Костылев украдкой подкладывает дров в барачную печку и, размотав бинт, сует свою и без того истерзанную, гноящуюся правую руку в огонь. Это самоистязание (męczęstwo, говорится в тексте), своего рода мученичество, умерщвление плоти, – тайна этого человека, который хочет избежать принудительного труда ради возможности читать. Все видевший и теперь знающий тайну Герлинг-Грудзинский становится его другом, а когда выясняется, что Костылева должны этапировать на Колыму, вызывается занять его место. Начальник лагеря отклоняет это предложение как «сентиментальный» жест. Отправка на Колыму считалась путем к неминуемой гибели. Костылев, которого не намерены щадить, обливает себя кипятком и умирает спустя несколько дней.

Это впечатляющее самоубийство обнаруживает параллели с тем, которое описывает Штайнер, – прыжком его солагерника по фамилии Подольский в котел с кипящим шлаком. Поскольку соответствующая глава книги Герлинг-Грудзинского называется «Рука в огне», то логично трактовать ее еще и как повествовательную метафору творившегося в исправительно-трудовых лагерях, откуда возможно вырваться лишь через добровольно избранную мýку. Подобно самосожжению Палаха в 1968 году, когда в Прагу вошла Красная армия, это самообваривание – акция протеста и аутодафе.