Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Наряду с биографическими очерками, зарисовками поведения и внешности некоторых особо запомнившихся ему людей (включая настоящих злодеев) встречаются и рассказы об учреждениях и мероприятиях. Примером первых служит подробное изображение больницы – ее инфраструктуры, функций, персонала, причем подчеркивается возможность спасения через госпитализацию. Он отмечает переживаемое здесь превращение лагерного мира в человеческий, допускающий проявление заботы со стороны сестер и даже цивилизованное общение больных между собой. Сформировался, пишет он, своего рода культ больницы (kult szpitalu) (ГГ 111), так как пребывание в этом прибежище сулит Zmartwychwstanie (воскресение по-польски). Вместе с тем это культовое место пронизано коррупцией; Герлинг-Грудзинский описывает деятельность так называемой врачебной мафии (doktorska mafia), включающей торговлю наркотиками с использованием дефицитных лекарств и торговлю женщинами. Но та же больница – еще и место действия «молчаливой драмы» (cichy dramat) с тремя знакомыми ему участниками (врачом, сестрой, заключенным), исход которой он опять-таки возвышает при помощи слова Zmartwychwstanie: в лагерном мире, где он видел лишь сексуальные отношения по расчету, «Воскресение» вызвано настоящей любовью. В рассказе о больнице существенную роль играют так называемые вольные врачи, что дает Герлинг-Грудзинскому повод сделать отступление о тех, кто «освободился». Для того чтобы понять статус вольных, он использует продиктованную лагерным опытом психологию: ему бросается в глаза тот факт, что освободившиеся спустя много лет люди не возвращаются на родину. Для него очевидно, что они утратили связь с внешним миром, способность ориентироваться в нем и предпочитают оставаться в уже «привычной» местности, нередко продолжая выполнять ту же работу, но теперь в качестве не подневольных, а «вольнонаемных» работников, включая вольных врачей. Эти люди, по его мнению, «зачарован[ы] неволей»[466].

Вторая часть книги посвящена собственным переживаниям и поступкам в период обострения ситуации из‑за начала войны. Это касается, в частности, уже процитированного пассажа о голодовке и пребывании в изоляторе. Не раз поднимается тема смерти, например в главе «Ночные крики» (Krzyki nocne), которая опять-таки открывается цитатой из Достоевского. Ночным крикам и страху смерти предшествует, замечает он, попытка добиться некоей нормальности, сохранить намек на привычки прежней жизни. Однако большинство заключенных, к которым он все чаще вынужден причислять и себя, по сути сдались. Здесь он говорит о процессе распада (proces rozkładu), который быстро приближал смерть. Он вспоминает свои наблюдения за деградацией возвращающихся с работы голодных людей, которые хотят одного – лечь: в это время барак напоминает санчасть. Но он, не ограничиваясь описанием безжизненно лежащих людей, пытается постичь/угадать их возможные мысли о смерти и избавлении. Эти до крайности изможденные люди, кажется Герлинг-Грудзинскому, уповают на смерть как на отдых, не помышляя о загробной жизни. Он пишет о тех, кто взыскует смерти, и вспоминает, например, такие высказывания: «Мы умереть должны, – слыхивал я от них, – мы, навоз человеческий, должны умереть ради своего блага и славы Господней» (ГГ 158).

Иное дело те, кого мучает страх смерти; их день ото дня ухудшающееся состояние говорит им, что они умрут, но они не хотят быть застигнутыми смертью врасплох. Он вспоминает, что страх смерти дополнительно усиливался общностью этого ожидания смерти, поэтому люди избегали друг друга. Каждый заражен смертью:

Глядя на нас ночью в бараке, можно было почти поверить, что смерть заразна. Мы боялись заразить ею других – она уже начиналась у нас под кожей. Это была чистая игра воображения, но такая сильная и убедительная, что с приходом ночи каждый зэк на несколько часов прятался в твердую скорлупку сна, словно даже тишайшим вздохом не хотел напоминать смерти о своем существовании – смерти, крадущейся по соседним нарам (ГГ 160).

В записках Герлинг-Грудзинского рассуждения о смерти становятся темой, которая бросает отсвет и на предшествующие, посвященные лагерной жизни, части. Он вспоминает ужас ни словом не упомянутой смерти и исчезновение трупов, рассказывая о мучительных мыслях, которые посещали многих людей, знавших, что никто не найдет место их погребения и они не останутся жить ни в чьей памяти: