Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Не причиняя себе боль умышленно, как Костылев, но все-таки учитывая возможные последствия вплоть до голодной смерти, он использует голодовку как средство давления, чтобы привлечь внимание к делу польских узников – своему собственному и других. Подписанное после начала войны с Германией соглашение Сикорского – Майского предусматривало амнистию для польских заключенных. Вытекающая отсюда возможность поначалу не была реализована. Решение начать голодовку было закономерным. Изначально акция была коллективной, однако он, судя по всему, оказался единственным, кто выдержал до конца. В начале своего вынужденного пребывания в Ерцевском лагере он наблюдал голодовку одного армянского генерала, таким образом добивавшегося реабилитации, то есть уже был свидетелем подобного процесса. Личный опыт передается в его записках в виде воспоминаний о скрупулезном наблюдении за своим душевным и телесным состоянием на четвертый день голодовки:

Более реально, чем до тех пор, осознавал я также в редкие минуты ясности печаль и горечь умирания, тщетно пытаясь вспомнить всю свою прежнюю жизнь, словно ища утешения в этой возможности последний раз взглянуть в лицо человеку, который некогда носил мое имя – был мною. Из всех проявлений смерти этот процесс разлучения с собственной личностью – пожалуй, самое страшное и сильнее всего способствует обращению. <…> На следующий день я проснулся со странным ощущением, что задыхаюсь. Я с трудом глотал воздух, руки и ноги, казалось, разрывали одежду и клубками мяса вываливались наружу, а все тело было будто крепко стянуто веревками. Не сдвинувшись с места, я поднес одну руку к глазам: она опухла так, что совершенно исчезло запястье, а по обеим сторонам ладони вздымались мягкие, набрякшие подушки. Я медленно приподнялся и поглядел на ноги: повыше щиколоток они нависали над краем резиновых башмаков. Значит, правда: я начинал пухнуть с голода. Я расшнуровал обувку, освободил покрытые скрещивающимися полосами стопы и с трудом принялся раздирать по шву ватные штанины. Каждое движение приносило мне режущую боль, так как приходилось отдирать от кожи заскорузлый щиток из крови и гноя, но я не останавливался, пока не увидел две голые, красные колоды ног, покрытые нарывами, источавшими желто-розовую жижу (ГГ 215–217).

Память об этом состоянии включает в себя чувство близости смерти и отчуждения от собственного тела. Утрата реальности, проносящиеся воспоминания о прожитой жизни и неспособность себя утешить – вот важные для реконструкции этого медленного умирания моменты, определяющие опыт «иного мира» в его памяти.

Он рассматривает свое превратившееся в объект тело, наблюдает, не выдавая своего ужаса, изменения, произошедшие с его конечностями, их гротескную деформацию. Это – тело, подвергнутое им пытке в ходе голодовки. Его текст ничего не сообщает о том, готов ли он был, помимо акции протеста и посылания соответствующего сигнала, в полной мере пройти еще и через этот околосмертный опыт – или только попробовать. В результате голодовки он попадает в «мертвецкую» (trupiarnia), куда его приносят еле живого.