Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Помощниками предстают в основном врачи, а также те люди, с которыми завязываются дружеские отношения. Он выделяет двух женщин: еврейку Агронскую, которая в критический момент непринужденно делится с ним, голодающим, своим хлебом, и одного врача. Как и в случае с Герлинг-Грудзинским, из его отчета видно: благодаря медицинскому уходу, лучшему питанию и возможности поспать в постели санчасть и больница играли решающую роль в выживании. Впрочем, не ускользают эти лечебные заведения и от тщательной критической оценки (нехватка лекарств; коррупция, в которой, подобно «врачебной мафии» Герлинг-Грудзинского, погрязли многие медработники; антисанитария).

Наблюдательность Марголина не ослабевает ни на минуту; такое предельно напряженное внимание к событиям, учреждениям, разворачивающейся в них человеческой деятельности, отдельным практикам по сути равнозначно превращению действительности в предмет исследования, дающего читателям представление об этом лагерном мире с его странными и «нормальными» механизмами. К примерам странного относится случай с умершим человеком, которого, еще не зная о его смерти, за отказ от работы приговаривают к заключению в карцере, штрафном изоляторе (М II). После подобных описаний, не лишенных сатиры и иронии, он всякий раз возвращается к демонстративному осуждению преступлений советской власти, соединенному с безусловной решимостью свидетельствовать: «Я исполняю свой долг перед миллионами советских заключенных, которые лишены права голоса и не могут сами свидетельствовать о себе <…>» (М II). Он подчеркивает, что пишет за умирающих, о которых никто не вспомнит.

Наблюдая нескончаемый приток все новых партий заключенных, он иллюстрирует это сравнением с картошкой; отсеивается, «чахнет» бесчисленная «человеческая картошка»:

Тоннами досыпается картофель в машину. «НКВД» работает, досыпает и доваливает без конца. Эшелон за эшелоном выгружается в онежских лесах, в печорских тундрах, в шахтах Караганды и рудниках Воркуты, в тысячах уральских и сибирских лагерей, в ледяных пустынях Арктики (М II)[471].

Людям на «48‑м квадрате» он посвящает отдельный социально-психологический очерк. Его интересуют характеры в условиях лагеря, в том числе священнослужителей: католических ксендзов, протестантских пасторов, раввина. Все они предстают людьми прямыми, несгибаемыми (одни молятся, другие терпят), чего нельзя сказать еще об одном человеке, который привлекает внимание Марголина. Его зовут Фарбер, это

молодой человек с щеголеватыми усиками и в необыкновенно элегантном зеленом сюртучке. Фарбер работал в конторе и выделялся <…> не только зеленым сюртуком, но и острословием и подчеркнутой «изысканностью» манер.

Марголин внимательно прослеживает совершающуюся у него на глазах перемену в личности Фарбера: поначалу тот «был полон самоуверенности, рассказывал анекдоты» (М I 145). После перевода из конторы, где он работал, в рабочий барак началось превращение:

Фарбер не выдержал работы и голода. Сперва продал зеленый сюртучок. Потом перестал мыться и потерял юмор. Потом уличили его в краже куска хлеба и избили в лесу.

Марголин воспроизводит стадии этой деградации; однажды он слышит чьи-то слова: «Да ведь он просто сошел с ума!» – и замечает, как безжалостно начинают обращаться с Фарбером другие заключенные:

Но тут стал он мочиться под себя, не выходя из барака. Его положили отдельно, на самом плохом, холодном и загаженном месте у двери. Между ним и ближайшим соседом сделали промежуток – никто не хотел лежать с ним рядом.

Марголин отмечает:

Он улыбался робкой, щемящей, потерянной улыбкой. Когда бригада мылась в бане, надо было следить за ним: он брал у раздевающихся людей все, что видел: надевал чужую чистую рубаху или чужие ботинки (М I 146).