Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

болезненное искривление, которое возникает в человеческой психике в результате долговременного пребывания в лагерных условиях. Лагерная «изоляция» насквозь искусственна, противна человеческой природе и навязывается ей силой.

Невроз этот был «необходимой, иногда фантастической гримасой, уловкой или защитным приспособлением души» (М I 283). По его мнению, это «искривление» можно было бы научно исследовать – но не в существующих обстоятельствах[474]. Лагерный невроз сопровождается значительными изменениями в организме, симптомы которых он, подобно Герлинг-Грудзинскому, наблюдает и перечисляет:

Это было странное ощущение, когда мои старые ноги, которые 42 года служили мне и составляли часть моего тела, вдруг перестали меня слушаться и исполнять мои приказы. <…> Вторым симптомом была сыпь в локтях, коленях и крестце, ярко-красная на высохшей коже, лишенной жировой подкладки. Кости торчали наружу, ключицы, ребра проступали, – плоть таяла на нас, и скелет выходил наружу. Медицинский осмотр дистрофиков состоял в том, что нам командовали спустить штаны и повернуться. Один беглый взгляд на то место, где раньше были ягодицы, заменял всю проверку. Нам уже не на чем было сидеть (М I 297–298).

Собственную слабость, из‑за которой он может передвигаться лишь медленно, волоча ноги, он констатирует в самонаблюдении, которое, однако, распространяется и на других, ведь с ними происходит то же самое. Заканчивается это состояние так называемой «актировкой»[475], означающей «блаженно[е] счасть[е]» стать инвалидом и быть официально признанным таковым.

Четвертая часть выделяется в структуре книги как некое резюмирование лагерного опыта, препоручаемое апеллирующему к читателям аукториальному рассказчику: «Суммируем факты». Рассказчик этот сжато излагает касающиеся некоего «д-ра Юлия Марголина» факты, размышляя о подлинном ratio лагерей, причем система вновь определяется с точки зрения своих функций. Но теперь решающее для рассказа значение имеет констатация того факта, что амнистия (спасшая Герлинг-Грудзинского) обошла Марголина стороной (как он полагает, из‑за его еврейства) и что несмотря на инвалидность его не выпустили, как других инвалидов, а оставили в лагере еще на два с половиной года на положении заключенного, в общем-то, бесполезного. Инвалидов привлекали к легким работам, то есть не ликвидировали; ликвидируют, по его словам, контрреволюционеров. Два с половиной года на инвалидности сближают его с хирургом Максом Альбертовичем Розенбергом (Максиком). Эта встреча побуждает его создать индивидуальный портрет, предмет которого – ум и доброта этого человека, который, подкармливая его, помогает ему выжить. С Максиком он подолгу беседует, обучает его английскому языку путем совместного чтения английских книг. Внешность и поведение Максика, а главное, способ рассказа о его жизни выглядят особенно органичными для повествовательного искусства Марголина. Этому человеку, который в мире лагеря кажется автору ни на кого не похожим, посвящена целая глава.