Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Судьбы трех поколений определяются перипетиями не только политическими, но и любовными[522]. Предыстория включает предпринимаемую Бронской-Пампух реконструкцию кануна революции: родители ведут подпольную работу в Цюрихе, затем нелегально действуют в Польше, подвергаются арестам. Направление будущему задает решение матери следовать своему коммунистическому «призванию» не в советском торгпредстве в Берлине, а в самой Земле обетованной. Но решающим для реальных обстоятельств и действий становится осуществление власти партией. Атмосферу прокатившейся по Советскому Союзу в ходе сталинских чисток волны арестов Ванда Бронская-Пампух, в то время работавшая в московской редакции, передает устами Нины (но по сути – как свидетель): из ее окружения пропадают родители, друзья и знакомые. Затронувшие ее лично арест и казнь матери – тоже часть сталинских чисток. Реконструкция ареста, заключения в камере, допросов и увода на расстрел стилистически перекликается с историей Рубашова у Кёстлера. Мать, как мы узнаем из текста, явно не поддалась давлению следователей и ни в чем не призналась, поэтому ее участь пока не решена. Попытки дочери и второго мужа арестованной узнать о ее положении и добиться прояснения «недоразумения», приведшего к ее аресту, через наркома иностранных дел Максима Литвинова остаются тщетными. В качестве комментария к этой пугающей всех ситуации она приводит соответствующую идеологическую дискуссию между отцом и отчимом:

Ежи что-то настойчиво втолковывал Зыгмунту; один раз Нинка услышала громкий возбужденный голос Зыгмунта: «А вы и смотрели! Вы, московские, всё и допустили! Мы-то там у себя не имели ни малейшего понятия, где уж нам было предотвратить». – «Он не любит поляков», – сдержанно возразил Ежи. – «Поляков? Это кто поляк – Пятаков? Бухарин поляк? Рыков поляк? Ну и чушь ты мелешь! Ясно же: он свихнулся, а вы позволили сумасшедшему нами править!» (BP 194)

В уста Ядвиги Бронская-Пампух вкладывает внутренний монолог, комментирующий опыт допросов и заключения в камере: «Я ничего не подписала, ничего у них не вышло, несмотря на желчную колику <…> Чудом вынесла, ни дух перевести, ни воды попить! Потом я, видно, лишилась чувств» (BP 206). Окончание сцены перед расстрелом (она выдержана в несобственно-прямой речи) ясно отсылает к кёстлеровскому образцу:

Она чувствует удар в грудь. Лицо солдата плывет, превращаясь в то, другое, годами взиравшее на нее со всех стен. Она со стоном хватается за грудь. Лицо Сталина разрастается до гигантских, во весь потолок подвала, размеров – и, темное, рушится на нее (BP 209).

События вокруг ареста Нины как дочери старых польских коммунистов, допросы и приговор к восьми годам принудительных работ на Колыме автор опускает, продолжая повествование путешествием на «Дальстрое» во второй части под названием «Нина». Впрочем, последняя, теперь и сама ставшая жертвой, вспоминает о тюрьме (тоже в несобственно-прямой речи):

Смерти она жаждала уже в Таганке, услышав первый ночной концерт в камерах для допросов прямо под ними. Конечно, Таня, маленькая учительница русского языка, подготовила ее и к этому, но все равно она была раздавлена. НКВД пытает! <…> Они избивали, вырывали ногти, подвешивали арестанта вниз головой, как фашисты, точь-в-точь как фашисты! <…> Партия уничтожала своих же, вернейшие кадры, преданнейших слуг. Все было бессмысленно, безумно, безнадежно (BP 220).