Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Течение жизни в ссылке резко нарушается вспышкой ярого антисемитизма в контексте «дела врачей – „убийц в белых халатах“»[515]. Антона Вальтера, русского немца с чисто «тевтонскими» корнями, увольняют из больницы, Гинзбург тоже теряет работу, приемную дочь Тоню исключают из детского сада. Это одна из многих вспоминаемых ею кризисных ситуаций[516]. Супруги ожидают третьего ареста (до этого ее уже повторно арестовывали на два месяца). Очередной арест стал бы для них обоих концом, еще один арест после первого и второго воспринимается как некое нарастание вплоть до невыносимого: «Потому что теперь ощущение обреченности, предчувствие окончательной катастрофы дошло до самой высокой точки» (Г 747). В воспоминаниях Гинзбург передает невероятные напряжение и страх, в которых они жили в ожидании гибели, то есть в любой момент ожидали неотвратимого и заранее договорились с родными из Казахстана, чтобы те взяли к себе приемную дочь и ей не пришлось возвращаться в детский дом. Помимо страха она описывает манию преследования, которая парализует ее, отравляя любые контакты с окружающими (в которых мерещатся доносчики). Эту волну арестов прерывает смерть Сталина. В наступающей после этого события сумятице она, оставаясь наблюдателем напускных и искренних выражений скорби, прослеживает роль радио, по которому беспрерывно звучат произведения Баха, как будто «невозможное» (смертность Сталина) надо чем-то заглушить: «Медлительная музыка Иоганна Себастьяна Баха была призвана поддержать дрогнувшее величие» (Г 759). Транслируемая целыми днями музыка Баха рождает у них новое ощущение жизни. Отныне Баха играют всякий раз, когда случается нечто новое, например арест сталинского преемника Лаврентия Берии. (Верная своему сдержанному стилю, Гинзбург избегает художественной эксплуатации подобных совпадений: Бах и Берия.)

Другая кардинальная перемена заключается в том, что просьбу Гинзбург о предоставлении ей работы по специальности удовлетворяют и она получает должность преподавателя в школе для взрослых. Это одна из абсурдных страниц ее жизни: она должна преподавать лагерным комендантам, которые прежде столь отрицательно влияли на ее жизнь, а теперь, когда она заходит в «классную комнату», поднимаются с мест и приветствуют ее: «Здравствуйте, товарищ преподаватель!» Преподает она русский язык и литературу, тем самым – странным образом – продолжая свою долагерную деятельность. Из этого периода она опять-таки фиксирует воспоминания о некоторых «учениках», описывая готовность учиться, глупость, тупоумие; перед товарищами по несчастью ей приходится оправдываться за то, что она имеет дело с этими мучителями, которых она явно надеялась просветить хотя бы отчасти.

Еще одной кульминацией ее записок становится коллизия, которую она осознает лишь впоследствии; однако нежелание умалчивать о несоответствии собственного состояния историческому моменту – отличительная черта ее повествования. Она признается: ей было стыдно, когда в начале 1970‑х она узнала из книги Артура Лондона «Признание» (L’Aveu, 1968), что в то самое время, когда она, веря в оттепель и предвкушая реабилитацию, получила предложение жить на «материке» и новость о прекращении ссылки, в Чехословакии шли разбирательства по «делу Сланского»[517]. Создавая мемуары, она рассматривает эту синхронность в главе под названием «Перед рассветом» – и даже по прочтении упомянутой книги оставляет этот заголовок без изменений, поскольку он передает ее тогдашнее приподнятое настроение (Г 799–800). Но в тексте, который пишется в 1970‑е, после с запозданием дошедшей до нее вести об арестах, показательных процессах и расстрелах, она хочет выразить стыд за свое счастье в 1955 году. Также она сообщает, что спустя восемнадцать лет лишения свободы получила в Москве справку о реабилитации «за отсутствием состава преступления».

По прочтении обеих частей ее автобиографии становится ясной одна ее аподиктическая формулировка: «Те, кто не прошел через все наши круги, не понимают этого. <…> Мы испытали. Вы представляете себе это чисто умозрительно, а мы ЗНАЕМ» (Г 723).

При сравнении текстов Гинзбург и Бронской-Пампух обращает на себя внимание структура трех поколений. У Гинзбург она охватывает не столько поколение родителей (хотя память о разногласиях с отцом и нежной переписке с матерью в период заключения играет определенную роль), сколько последовательность поколений, исходящую от нее самой: эти три поколения представляют сын Василий Аксенов – известный писатель[518], который пишет о творчестве матери, приемная дочь, строящая актерскую карьеру, и воображаемое поколение внука, которому она адресует свой лагерный отчет в качестве «письма». Кроме того, текст Гинзбург (благодаря распространению в самиздате) не только повлиял на ее собственное поколение в 1960‑е годы, но и стал важным референциальным текстом для авторов, родившихся позже. Историк собственной жизни, она стала историком лагеря.

27. Неправильный жанр: Ванда Бронская-Пампух