Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Однажды, уже в Москве шестидесятых годов, один писатель высказал мне сомнение: неужели в подобных условиях заключенные могли читать про себя стихи и находить в поэзии душевную разрядку? Да-да, он знает, что об этом свидетельствую не я одна, но ему все кажется, что эта мысль возникла у нас задним числом. Этот писатель прожил в общем-то благополучную жизнь, безотказно издавая книги и посиживая в президиумах. К тому же, хоть он и был всего на четыре года моложе меня, но все-таки плохо представлял себе наше поколение (Г 481).

Примечательно, что отповедь этому критику она включила в окончательную редакцию своей книги.

Бёлль подчеркивает присущую ее текстам повествовательную напряженность. Этот момент напряжения содержится в рассказе о конфликте с начальницей, Циммерманшей, который не остался без последствий: та переводит Гинзбург в Известковую – лагерь с дурной репутацией, откуда, как все опасаются, она уже не вернется живой. Ее одну отправляют пешим этапом в это худшее место лагерной системы, где она оказывается совершенно беззащитна перед насилием и издевками уголовников обоего пола. Под их злобными взглядами ее, измученную переходом, сразу посылают работать кайлом в известковом забое. Она рисует перед читателем портреты отдельных людей:

Вот Симка-Кряж, ожившая иллюстрация из учебника психиатрии. С отвисшей нижней губы тянется слюдяная нитка. Надбровья резко выступили над маленькими мутными глазками. Длинные тяжелые руки болтаются вдоль неуклюжего коротконогого тела. Все знают: Симка – убийца. Бескорыстная убийца, убивающая просто так, потому что ей «не слабо». <…> А вот отвратительная пучеглазая маленькая жабка – лесбиянка Зойка. Вокруг нее трое так называемых «коблов». Гермафродитского вида коротко остриженные существа с хриплыми голосами и мужскими именами – Эдик, Сашок и еще как-то… (Г 482–483)

Экстремальный контакт с не-людьми побуждает ее описать оргию с «голы[ми] дев[ками]» и «озверелы[ми] мужик[ами]» и борьбу с набросившимся на нее мужчиной, от которого ей удается отбиться. Она вспоминает, как после данного насильнику отпора встретила утешителя/помощника (тот подошел к ней возле барака), о котором может сказать: «Это был голос человека одного со мной измерения» (Г 487). В первом томе она упоминала об оргиях, не используя слово «сексуальный» и избегая описаний, которые могли бы «оживить» подобные сцены, то есть отказываясь от языковой передачи, как если бы визуализация такой сцены означала ее повторение, была равносильна re-enactment.

Примечательно, что во второй части ее книги история любви, героями которой становятся она сама и доктор Вальтер, развивается параллельно рассказу о лагерных событиях, причем последний не становится от этого менее подробным. Выясняется, что эта необычная, совершенно неожиданная для нее связь выросла из скорби по погибшему сыну – ее «неотступн[ой] раздирающ[ей] бол[и]», смягчить которую сумел Антон Вальтер: сын, умерший от голода в блокадном Ленинграде, и еще живущие в лагерях смерти люди связаны между собой – преступления обеих систем соприкасаются. Большинство вставных историй имеют структуру с началом-серединой-концом и содержат как раз тот элемент напряжения, который отметил Бёлль. Таков рассказ о визите мужа, с которым они не виделись год: их застает враждебно настроенная к Гинзбург начальница – главный врач лагерной больницы, обвиняет ее в нарушении приличий и наказывает переводом в более строгий лагерь; или рассказ об украдкой переданном ей письме, которое перехватывает начальница лагпункта: Гинзбург выкрадывает его, чтобы защитить автора письма, которое содержит компрометирующие его высказывания. Это рассматривается как кража, в наказание ее ссылают в уже упомянутую Известковую.