Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Счастливые моменты нередко изображаются сразу после описаний несчастья и нависшей катастрофы. Мгновения счастья с ней часто разделяют другие люди; таков один отрывок, который вполне согласуется с тодоровским предположением о добродетелях: когда кого-то освобождают, никто не завидует. «Студеным утром 15 февраля 1947 года этим драгоценным сосудом – вместилищем СВОБОДЫ – была я» (Г 559). Для других она утешительное доказательство того, что отсюда «все-таки МОЖНО выйти!». В изображении Гинзбург это прощание – крупная сцена со множеством участников, снабжающих ее одеждой, пожеланиями и просьбами передать весточку родным. (Процесс «снаряжения» выходящих на свободу описал и Марголин.) Чувство сродства (как у Бубер-Нойман) – тоже часть этих счастливых мгновений:

О, это чувство тюремного родства! Самая, пожалуй, крепкая из человеческих связей. Даже теперь, спустя много лет, когда я пишу эти воспоминания, мы все, вкусившие «причастие агнца», – родственники. Даже незнакомые люди, которых встречаешь в дороге, на курорте, в гостях, сразу становятся близкими, как только узнаешь, что человек был ТАМ. Был… Значит, он знает то, что недоступно не бывшим <…> (Г 542–543).

Речь о мысленном возвращении к traumascape, если воспользоваться данным Марией Тумаркин определением подобных мест, от памяти о которых невозможно избавиться. Горечь разочарования оттого, что муж не сразу приезжает за ней (из отдаленного лагеря) и, ссылаясь на опасность бурана, советует задержаться в лагере еще на три дня, не забыта ею и ко времени написания текста. «Нестерпимость оскорбления жгла меня» (Г 561) – так формулирует она свое тогдашнее настроение. Трехдневная отсрочка кажется ей до того невыносимой (время вдруг предстает неким заново обретенным измерением жизни), что она отправляется пешком через тайгу с деревянным чемоданом и узлом. Этот рискованный переход она описывает как некую сцену из фильма, ей явно важно все показать наглядно, подчеркнуть все опасности. Она снова обращается мыслями к литературе, вспоминая пушкинское «Все было мрак и вихорь…» из «Капитанской дочки». Разыгравшаяся колымская вьюга вызывает «ощущение первобытной незащищенности» (Г 565), как будто природа вторит лагерю. Ее изображение бурана словно бы взято из остросюжетного реалистического романа – и, как бывает в таких романах, здесь тоже происходит счастливый поворот: навстречу ей из снежной мглы – весь в снегу, заиндевелый, шагая против ветра – пробирается Антон Вальтер. Она «прицепи[ла]сь к хвосту неведомой Жар-птицы» – и никогда не забудет это счастливое мгновение. Неудивительно, что в посвященном ее лагерной жизни фильме[514] сделан акцент на этой сцене.

Медленное возвращение к «вольной» жизни после десяти лет (Антону Вальтеру предстоит еще шесть) связано с восприятием колымской «столицы» – Магадана. Магадан – место, где можно встретить «знакомых. По Казани и Москве. По Бутыркам и Лефортову. По Эльгену и Таскану». Магадан кажется ей не только местом встреч, но и чем-то необыкновенно городским, в главной улице ей видятся отголоски Невского проспекта (Г 593). Но и живое внимание к окружающей местности ей не чуждо; в один из таких моментов после освобождения она отмечает «нежданную, негаданную красоту» бухты Нагаево, которую Антон Вальтер сравнивает с Неаполем. «Ну что ж, постоим, постоим еще над этой зыбко-прекрасной водой, красоту которой мы впервые за много лет восприняли» (Г 771).