Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Свою фактуально-фикциональную повествовательную стратегию, характерную и для упомянутого сборника рассказов, и для посвященного гибели отца в Освенциме романа «Песочные часы», Киш описывает при помощи оксюморонной формулы: по его словам, он использует вымысел, чья достоверность не подлежит сомнению[549]; исторический материал преобразуется, а из черт реальных людей создаются вымышленные персонажи. Отрывки из фактуального отчета Штайнера трансформируются в «достоверный вымысел» – например, рассказ Штайнера о лагерной карточной игре со смертельным исходом. Из фразы Штайнера «Но играли и на жизнь других людей» Киш создает историю «Магический круговорот карт»[550] с конкретным преступником, грузинским уголовником Коршунидзе[551], и конкретной жертвой – врачом доктором Таубе. Изображение отдельных этапов жизни доктора Таубе приобретает черты мини-романа. Таубе представлен как сын раввина; порвав с родной средой венгерского провинциального городка (чьи архитектура и атмосфера тоже вкратце обрисовываются), он вступает в коммунистическое движение и после многолетней деятельности на службе революции приговаривается к принудительным работам в Норильске, где, будучи политзаключенным, живет в одном бараке с уголовниками. Далее следует пуанта, привнесенная в эту карточную историю Кишем: когда партия заканчивается, в отношении ничего не подозревающего Таубе, которого уголовники избрали своей жертвой, вступает в силу смертный приговор. Исполнить его должен проигравший, который из‑за своего проигрыша лишился статуса главаря банды и обязан восстановить утраченную честь. В исполнение приговор приводится уже после освобождения Таубе, который теперь, пять лет спустя, работает врачом в больнице за тысячи километров от места той игры: убийца зарубает Таубе топором, напав со спины. Так разворачивается действие у Киша. Штайнер упоминает случай подобной расправы, никак, однако, не связанный с картами, в другой главе своей книги. Киш компонует элементы: его интересуют невероятность события и портрет жертвы, заодно позволяющий показать предысторию коммунизма и его извращения. Вместе с тем ему удается выстроить линию нарастающего напряжения, которая завершается «метафизически» окрашенным финалом: «Далеки и неисповедимы пути, связавшие грузинского убийцу с доктором Таубе. Далеки и неисповедимы, как пути Господни» (КД 83).

В этих историях о лагерных событиях, преступниках и жертвах отчетливо проступает двоякий смысл фиктивного документа: он заменяет собой фактический, с которым сохраняет гнетущее сходство, и в определенных пунктах демонстрирует благодаря приемам реконструкции связь с реальными событиями[552]. То есть, с одной стороны, Киш использует отчет Штайнера вплоть до мелких деталей, с другой – позволяет себе по-новому складывать разные фрагменты, которым придает бóльшую плотность. Особенно это касается заглавного рассказа «Гробница для Бориса Давидовича» и темы признания, вымогаемого многократными бесконечными допросами и пытками[553].

В этой созданной Кишем драме признания рассказчик, прежде казавшийся ненадежным и неуверенным в прослеживании жизненного пути героя, выступает в роли комментатора, который становится на точку зрения пытаемого. Это позволяет усилить аффективную стилистику. Каждый из двух встречающихся в яростном агоне авторов текста признания одержим одной страстью: у следователя это безусловная верность партии, у обвиняемого арестанта – эгоцентрическая убежденность в безупречности собственной жизни, которую он посвятил революции. Оба изображаются как люди, движимые страстью, борьба их ожесточенна:

Два человека долгими ночами борются с трудным текстом признания, запыхавшиеся и измученные, согнувшись в густом папиросном дыму над этими страницами, и каждый пытается запечатлеть на них часть своих страстей, своих убеждений, свое видение вещей, исходя из высших соображений. Потому что, вне всякого сомнения, Федюкину точно так же хорошо известно, как и самому Новскому (и он дает ему это понять), что все это, весь этот текст признания, составленный на десятке машинописных страниц, – самая обычная фикция, которую он сам, Федюкин, сочинял долгими ночными часами <…> (КД 113).