Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Авторы, родившиеся в более позднее время, однако тронутые опытом страданий старшего поколения, в своих рассказах и романах предстают готовыми обращаться к запечатленному в мемуарных текстах «чужому» опыту. Прежде всего это касается Данило Киша, которого чтение лагерных текстов (сам он упоминает таких авторов, как Солженицын, Евгения Гинзбург и особенно Карл Штайнер) вдохновило на ответное высказывание, фикционализирующее и тем самым преобразующее фактуальность свидетельских текстов. Вот как определяет стилистическую разницу между фактографией и художественной литературой Леона Токер:

Трактовка темы ГУЛАГа в пост-свидетельской художественной литературе связана с типом биографической связи между авторами и лагерями. Бывшие узники склонны избирать реалистический подход, тогда как те, чье знание о лагерях носит опосредованный характер, чаще прибегают к экспериментальным техникам[536].

Повторное прочтение текстов показывает, что соперничество между художественностью и свидетельствованием представляет для интерпретации более серьезные трудности, чем тексты авторов из непострадавшего поколения, которые, не будучи связаны долгом свидетельства, трансформируют заключенное в первоисточниках автобиографическое знание и открыто подчеркивают фикциональную сторону, как, например, это происходит у Киша и Сорокина, а в меньшей степени и в документальном романе Ролена.

В случае с Данило Кишем момент не-свидетельствования нуждается в дифференциации. Безусловно, опыта ГУЛАГа у него нет, однако он, родившийся в Суботице в семье венгерского еврея и православной черногорки, стал свидетелем резни в Нови-Саде, которую в 1942 году учинили над еврейским и сербским населением сторонники венгерской партии «Скрещенных стрел». Еще ребенком пережил он и бесследное исчезновение отправленного в Освенцим отца. Он знал о зверствах на тюремном острове Голи-Оток, творившихся в социалистической Югославии при Тито, и сам стал жертвой идеологических преследований после выхода сборника рассказов «Гробница для Бориса Давидовича». Сибирскую хронику Штайнера Киш называл бесценным источником, которым он (наряду с другими) пользовался при работе над собственным текстом[537]. Киш опирается на отдельные места штайнеровского текста, превращая их в целые повествовательные отрывки[538]. Штайнер, судя во всему, не обиделся на разительные изменения, внесенные Кишем в предоставленный материал, однако дал ему некоторые советы на случай переиздания.

«Противопоставляя» эго-документ Карла Штайнера «7000 дней в ГУЛАГе»[539] рассказам Киша из «Гробницы для Бориса Давидовича»[540], необходимо не только учитывать напряжение между фактом и вымыслом, но и исследовать способы репрезентации, при помощи которых раскрывают в конечном счете общую тему лагерной реальности и извращения коммунизма два автора, принадлежащие к разным поколениям и обладающие разным опытом. И в сибирском отчете Штайнера, и в томе рассказов Киша различима аффективная «окраска» изложения, исходящая от соответствующей повествовательной инстанции (автобиографического рассказчика от первого лица, аукториального рассказчика). Оба автора прибегают к вызывающим эмоциональные реакции – сострадание, отвращение, ужас, растерянность – приемам в поле напряжения между этосом и пафосом, по-своему проявляющимися и у Штайнера, и у Киша. Правда, в случае с последним следует учитывать эксплицитно изложенную им поэтологию, которая содержит положения о выразительности и апеллирующей функции его текстов. На ужасы фактографических отчетов Киш отвечает обещанием их эстетического преодоления.