Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Еще одно такое событие – неожиданное появление автобусов Шведского Красного Креста, с которых раздают продуктовые наборы; она описывает «вакхическую радость», вызванную опьянением от пищи. Мы узнаем о «невероятном событии» – вывозе этой же организацией французских заключенных или о «ликующей демонстрации всего лагеря», когда освобождают норвежек. Ее собственное освобождение (21 апреля 1945 года)[535] из лагеря сопровождается странным прощальным чувством, она сосредоточивается на покидаемой общности: «Когда-то мы еще свидимся?» – и повторится ли еще хоть раз такая «доверительная сплоченность», как в «концентрационном лагере Равенсбрюк»? Такие парадоксально-«идиллические» фразы встречаются в конце ее книги о пережитых ужасах.

Несомненно, ее двойной текст требует сравнительного прочтения; дисбаланс между двумя частями среди прочего объясняется, безусловно, разной продолжительностью сроков, которые она отбыла в Карлаге (два года) и в Равенсбрюке (пять лет). Если первое впечатление: ухоженный вид бараков, порядок (пусть и крайне строгий), одежда, еда, нары с такими удобствами, как подушки и одеяла, – поначалу создавало атмосферу облегчения в сравнении с царящим в Карлаге упадком, то с годами впечатление это изменилось: теперь ситуация с уборными, вши, антисанитария, голод, лохмотья и рабская эксплуатация ни в чем не отставали от карагандинских. К этому добавлялся конкретный, постоянно испытываемый здесь страх смерти, не нависавший над сосланными в сибирские лагеря. Она рассказывает: стремясь защититься от отбора и верной гибели в газовой камере, женщины красили волосы сажей или чем-то подобным, полагая, что возраст – единственный критерий. Но на самом деле, как это обычно бывает в трудовых лагерях, проверялась крепость ног. В Равенсбрюке слабые ноги означали смерть в газовой камере, в Караганде – непригодность к физическому труду.

Однако же ей было известно о страхе смерти, который испытывали те, кто во времена сталинских чисток ожидал ликвидации в качестве контрреволюционных элементов, вредителей, врагов народа, или те, кого, чтобы (пере)выполнить разнарядку на уничтожение, отбирали на расстрел; на собственном опыте познала она систему принудительной трудовой эксплуатации, голодая в степи, физическими жертвами которой стали многие ее солагерницы; знала она и о психическом уничтожении посредством унижения, поругания, лишения контакта с внешним миром и убивающей всякую надежду длительности срока, знала о жестоких выходках уголовников и о произволе вохровцев, которые пользовались своей властью стрелять, если заключенный «выбивался из строя». Тюремные методы выбивания признаний путем лишения сна и других пыток (здесь ее записки подтверждают роман Кёстлера) по радикальности тоже как будто превосходят те допросы, которым она подверглась в Равенсбрюке. И все же часть о Равенсбрюке шокирует сильнее, чем часть о Караганде; убийства в газовой камере, дым и огонь крематориев, особенно в последних главах ее отчета, ясно показывают: в Равенсбрюке – уничтожают. Бубер-Нойман сообщает о лихорадочном усилении отборов и уже открытом уводе отобранных. Но в даваемой ею оценке обеих лагерных систем явным образом не перевешивает ни одна.

Завершаются ее лагерные записки не освобождением, а описанием пикарескного преодоления препятствий. Панически боясь попасть в руки русских, она лихорадочно устремляется на Запад (к матери в Потсдам); на этом пути она переживает авианалеты, преодолевает сопутствующий передвижению беженцев хаос, борется со слабостью, пока в конце концов (после пересечения линии фронта, что воспрещалось) ее не соглашается подвезти на своей подводе американский солдат: этим символическим хеппи-эндом она и завершает свою книгу.

В хронологически выстроенном отчете Бубер-Нойман сама она предстает рассказчиком от первого лица, который определяет повествовательное оформление своих тем, «переключаясь» между объективным описанием лагерных реалий и эмоциональной вовлеченностью при реконструкции собственного или наблюдаемого чужого опыта в условиях вынужденного общежития с другими женщинами. Саморефлексия, тематизация своего авторского «я», проблемы письма о лагерном опыте не играют в ее тексте ведущей роли. Неоднократно упоминая имена (не только многих солагерниц, но и мучителей), она ясно выражает желание, чтобы ее отчет воспринимался как документ, в котором каждое имя имеет свое значение.

VI. ТЕКСТЫ РОДИВШИХСЯ ПОЗЖЕ

29. Факт и вымысел: Карл Штайнер и Данило Киш