Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Чтобы смириться с собственным статусом заключенных и приспособиться к лагерной жизни, людям требовались месяцы, некоторым даже годы. В ходе этого процесса полностью менялся и человеческий характер. Ослабевал интерес к окружающему миру, к чужим страданиям. Реакция на страшные события теряла остроту и длительность. Когда становилось известно о смертных приговорах, расстрелах, членовредительстве, ужас нередко длился каких-то несколько минут. <…> Подобную перемену я наблюдала и в себе. Помню, в Равенсбрюке, когда кто-нибудь из асоциальных падал в обморок или одной из стоявших рядом с нами цыганок в очередной раз становилось плохо с сердцем, я первое время бросалась на помощь. <…> Но в 1944 году, когда я случайно зашла в лазарет и увидела полные коридоры хрипящих умирающих, то пробиралась между ними с одной мыслью: не хочу больше этого видеть, не хочу слышать (BN 191).

Это опровергающее Тодорова утверждение она дополнительно заостряет в следующей оценке: «Христианство утверждает, что страдание просветляет и облагораживает человека. Жизнь в концлагере доказала обратное. Полагаю, опаснее страдания только его переизбыток».

В этом смысле ее наблюдение касается тех солагерниц, которые, получив в лагерной системе должность и, соответственно, власть над другими, безжалостно пользуются ею, а также отношений власти внутри лагерной системы в целом. Она пишет об иерархии исполнителей разных функций (упоминая о взяточничестве облеченных властью), в которой участвует сначала как старшая по бараку, затем – как старшая по блоку (у «исследовательниц Библии»). Она прослеживает связанные с этими отношениями власти конфликты:

Отношения между главной надзирательницей Лангефельд и комендантом, начальником лагеря и вновь назначенным «трудовым инспектором» Дитманом становились все более напряженными. Обе стороны усердно собирали друг на друга компромат. Лангефельд знала о бесчисленных случаях коррупции и хищений, затрагивающих всю верхушку СС, а те, как мне тогда казалось, пытались доказать, что главная надзирательница не справляется со своими обязанностями (BN 253).

Прислали наблюдателя, «гестаповца Рамдора. Его шпионская сеть ширилась день ото дня». Он наводит ужас на женщин, избивая их и вымогая признания.

Происходившее в лагере Бубер-Нойман изложила таким образом, чтобы записываемые наблюдения давали повод вспомнить имена целого ряда действующих лиц. Каждое названное имя сопровождается оценкой. Она выделяет особые случаи: например, вышеупомянутую надзирательницу Лангефельд, у которой она работает машинисткой, Бубер-Нойман пытается переубедить при помощи все более настойчивых аргументов, выступая в роли нравственной инстанции и побуждая пока еще сомневающуюся начальницу к поступкам вроде «отказа от перевода в штрафной блок». Затем ее саму арестовывают за сокрытие «приказов о наказании» и приговаривают к заключению в темном карцере.

Этот эпизод с карцером, где она проводит два месяца под неусыпным наблюдением садистки надзирательницы, имеет черты отрывка из gothic novel. Ее мучают голод, боль, холод, а также сны и беспокойство об ослабевшей подруге Милене. Не сознавшись в коммунистической агитации на повторных допросах, она навлекает на себя приговор к отправке в Освенцим. «Мне казалось, будто в щели тюремного окна проникает запах горелого мяса. Или мне только мерещится из страха перед Освенцимом?» Перестукиваясь с соседкой, она узнает, что за зданием тюрьмы начал работу «новый крематорий» (BN 264).