Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Сорокин принадлежит к традиции разрушителей символов и иконоборцев, которые в русской культуре всегда действовали как контркультурные агенты. Это – юродивые и сектанты, разошедшиеся с официальной культурой. С точки зрения речи и жестов, театральности и актов самоуничижения, при помощи которых они хотят достичь некоего самоисцеления, катарсиса, юродивые – художники-перформансисты. В своих загадочных речах, направленных против господствующего клерикально-государственного строя, юродивый тоже пользуется иносказаниями. Лишь уподобившись юродивому, Сорокин-литератор может прибегнуть к этому гротескно-маниакальному типу письма, порывающему с любыми условностями[561]. Попытка приблизиться к этим текстам при помощи интерпретации, делающей ставку на аллегоризм, позволяет увидеть в этих ужасах реальные страшные события. В конечном счете этот ужас создает замещающую репрезентацию, чей модус нагнетания и заострения стал частью литературного осмысления мрачной части советской истории, выступающего параллелью к осмыслению историческому.

31. Язык меланхолии: Оливье Ролен

Оливье Ролен, тоже принадлежащий к поколению авторов, не являющихся фактическими свидетелями, в документальном романе «Метеоролог» (2014) возлагает на себя задачу фиктивного свидетельствования о жизни и страданиях одного узника лагеря на Соловках[562]. Вместе с Ириной Флиге, Вениамином Иофе и Юрием Дмитриевым он, как до этого Александр Эткинд, посетил мемориал Сандармох и подробно его описал. В частности, он рассматривает документально подтвержденную предысторию находки и рассказывает историю казней, одной из жертв которых стал его протагонист – метеоролог Алексей Феодосьевич Вангенгейм, историю, имеющую реальную основу, однако в его тексте превратившуюся в рассказ ужасов. Ролен (можно сказать, случайно) наткнулся на этот материал, давший ему повод реконструировать одну из жертв лагерей как личность. Осторожное преобразование документально подтвержденных фактов в повествование, периодически прерываемое общей информацией о практиках преследований, арестов, допросов, расстрелов, претворяет шок в меланхолию. Сдержанность этого языка, лишь изредка позволяющего себе «вспышки», чувствуется и в немецком переводе. Случай Вангенгейма Ролен представляет и как опирающийся на источники историк, и как писатель, интерпретирующий и художественно реконструирующий историю.

Речь идет о синоптике и климатологе Алексее Феодосьевиче Вангенгейме, чьи жизнь и смерть – предмет этого документального романа. Свое повествование Ролен начинает на легкой ноте, с отсылками к Прусту и Сандрару, упоминает свое пребывание в Архангельске, где ему, как именитому лектору, оказывают почетный прием, и рассказывает о полете на Соловецкие острова в обществе священника, держащего в руках электронную книгу в кожаном футляре с иконой Богородицы, которую тот горячо целует. В этом островном царстве Ролен оказывается уже во второй раз: во время первого посещения красота, архитектура и духовная история этих монастырских островов так пленили его, что вместе с другими заинтересованными людьми он задумал снять фильм. Этот план и привел его теперь в это место, где он неожиданно получает альбом с письмами и рисунками Вангенгейма. Тот факт, что они вкупе с перепиской дали толчок к трактовкам и комментариям, кажется чем-то самоочевидным и читателю (сейчас держащему в руках книгу с иллюстрациями). Полученная от «Мемориала» дополнительная информация и дальнейшие изыскания подготовили Ролена к написанию этой документальной биографии как по существу, так и в эмоциональном плане.

Опираясь на этот альбом и предоставленные «Мемориалом» сведения, Ролен реконструирует жизнь, арест, заключение и обстоятельства убийства Вангенгейма, а также местонахождение его останков. Аукториальная перспектива чередуется с перспективой от первого лица, причем рассказчик от первого лица иногда говорит голосом Вангенгейма – происходит отождествление рассказчика, за которого отвечает Ролен, с человеком, о котором он пишет, – благодаря чему возникает «волнующая» близость между Вангенгеймом и читателями, как бы слышащими его голос.

Свой текст Ролен делит на части, стилистически колеблющиеся между информативностью и вовлеченностью в предмет изложения, возможной благодаря смешению повествовательных перспектив.

Он переносится в эпоху Вангенгейма, читая документы и обрабатывая информацию, которая может позволить туда заглянуть; стремится к едва ли не всеобъемлющей реконструкции дней, которые предшествуют аресту Вангенгейма, особенно того дня, когда тот, по-видимому, успел еще просмотреть «Правду», чьи новости Ролен реферирует, того дня, который заканчивается на Лубянке, пока жена ждет его перед зданием оперы, куда они собирались на «Садко» Римского-Корсакова. После многочисленных публикаций на эту тему сжатость, с которой Ролен еще раз пишет о механизмах доносов, арестов, абсурдности признаний вины, о превратившемся в общее место осуждении за вредительство как врага народа, производит поразительный эффект.