Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Говорят, будто произведение искусства побеждает смерть. Безусловно верно, по крайней мере, противоположное. Произведение искусства, если оно заслуживает таковым называться, исходит из лона смерти. Смерть – это просто мораль произведения искусства, а строго говоря, и жизни[581].

Речь не только о сублимации, но и о претворении в выносимую форму, об обуздании чрезвычайного опыта, о попытке вскрыть «обнаруженные» лагерным опытом знания о людях и передать шок от осознания того, что все считавшееся человеческим принадлежит к долагерной эпохе (или и вовсе никогда не соответствовало человеческой природе, которая в своем подлинном виде проявляется лишь теперь).

Опыт нечеловеческого – самый жестокий и радикальный в лагерной жизни. Перед лицом крайности переживается крушение гуманистического образа человека, безграничное изумление перед феноменом не-человека или изнанки человеческого. Гинзбург после шокирующего инцидента с людоедом говорит о двуногом волке, преступившем «грань людского». В другом месте она высказывается об уголовниках: «Это не люди». Образы уголовников у Солженицына и Шаламова лишены всего человеческого. Уголовники пребывают «за пределами человеческого»; «предел» означает границу, цель, но во множественном числе также область. Гинзбург подразумевает преступание границы, Шаламов – нахождение уже по другую ее сторону. «Яд блатного мира невероятно страшен. Отравленность этим ядом – растление всего человеческого в человеке» (Ш II 27). Его волнует вопрос: «Как человек перестает быть человеком? Как делаются блатарями?» (Ш II 11).

На таком уровне рефлексии подобные тексты могут рассматриваться как вклад в антропологию экстремального, где уже нет места «унаследованному» понятию гуманизма[582]. Автобиографии можно читать как «антропографии»: их темы – столкновение с доходягой, с одной стороны, и с уголовником – с другой, а также наблюдение за метаморфозой, которая затрагивает всех.

При таких оценках идея преступания границы человеческого уводит в сферу за пределами символического порядка, что влияет и на язык описания. Для обозначения нечеловека используется метафора (в качестве дефиниции слабоватая) «озверения», звериного начала, хотя утрату человечности нельзя выразить никакой метафорой, менее всего метафорой животного. Противоположное человеку понятие – не зверь, а именно нечеловек. Человек-нечеловек – последний из трех этапов предложенной Козеллеком истории «асимметричных противоположных понятий»: первый статичен (грек – варвар), второй динамичен (язычник – христианин), а третий он в разговоре с Кристианом Мейером называет «разрушительным» (человек – нечеловек)[583].

В книге «Человек ли это?» Примо Леви для всех лагерных текстов поставил вопрос так, что на него можно ответить: «Это не человек». Однако у него встречаются и персонажи, которые сохранили характер, «выстояли» благодаря силе, а не плутовской хитрости. Боровский от таких персонажей отказывается. Ему важно продемонстрировать искаженное страхом поведение оказавшихся в лагере людей, не проявляющих никаких порывов, которые можно было бы назвать человеческими, мужей, которые равнодушно смотрят, как увозят их взывающих о помощи жен, или матерей, которые отрекаются от своих детей, лишь бы спастись от газовой камеры.

Вызывающее письмо Боровского ставит под сомнение его роль нравственной инстанции. У Леви, напротив, поддерживается моральный авторитет рассказчика, даже тогда, когда он, сохраняя дистанцию, называет отвратительное по имени. Он прерывает поток повествования, чтобы фрагментарно сформулировать свою антропологию, выработанную при помощи этнологического наблюдения за поведением солагерников. Направлен его взгляд и на преступников, мучителей, на совершенно других (маркированных своей немецкостью). Он выявляет конкретные виды практик унижения и умышленно зверские методы пыток. Таким образом, наряду с типологией солагерников как общности жертв, сохраняющей окрашенные национальным разнообразием человеческие черты, возникает типология нелюдей, занятых расчеловечением своих жертв. Боровский же размывает границу между жертвами и палачами, безжалостно фиксируя готовность жертв к соучастию (капо).