Лагерная учительница

— Стихи Блока сейчас больше отвечают моему настроению, — буркнул я без всякого интереса.

— Да? А какие? — и добавила. — Его мы тоже проходим.

Я не отвечал. Хотелось отмолчаться. Самому себе я мог бы сейчас читать долго. Настроение было соответствующим. То, что я активно провел вечер, почему-то не расшевелило меня, не развеселило, не взбодрило, а наоборот сделало более печальным, мрачным, словно я сильно устал. Боль в душе казалась острее. Валентина Васильевна не дождалась ответа, попросила снова, как-то очень жалобно.

— Почитай…

Мне стало неудобно от мысли, что она посчитает, что я кокетничаю, набиваю себе цену, и начал читать:

— Никогда не забуду, — проговорил я грустно и примолк задумчиво. — Он был или не был этот вечер…

Я не читал, а рассказывал грустную историю любви к взбалмошной избалованной вниманием девчонке.

— Как хорошо ты читаешь! — прошептала Валентина Васильевна.

В этот вечер мы не сразу пошли домой, погуляли немного, поговорили дружески. Болтать с ней было интересно. И только. Правда, говорила больше она, а не я. Она была для меня человеком без пола. Я думаю теперь, что было бы с нами, если бы не история с Адой? Не знаю, не берусь предполагать. Позже, после всех тех событий, о которых я хочу рассказать, когда я выздоровел, стал глядеть на нее глазами нормального человека, я увидел, что ее круглое и казавшееся безбровым лицо из-за белых бровей симпатично, обаятельно, особенно когда она улыбалась и на ее щеках с нежной белой кожей появлялись ямочки. Была она невысока ростом, крепка, подвижна. Но в те осенние дни моей душевной болезни Валентина Васильевна была для меня никакой. Я не думал о ней, не видел в ней женщину. И если бы она еще болтала обычный женский вздор, я ни минуты не был бы рядом с ней в том моем настроении и в тех моих взглядах на женщин. Но она, как я уже отмечал, была не глупа, очень не глупа, говорила интересные для меня вещи о литературе, о книгах, о писателях, о пединституте, в который я мечтал поступить.

Каждый вечер мы задерживались возле избы тети Шуры, разговаривали, потом стали уходить за деревню, гулять по берегу речки. У меня и в мыслях никогда не возникало взять ее за руку или обнять перед прощанием. Говорил обычно тихо и бесстрастно, подходя к избе соседки:

— Пора спать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи! — отвечала она тихо и как-то печально.

Вечера становились все более морозными. Озерки на речке покрылись льдом. В детстве я всегда в эту пору катался на коньках. И в те дни я иногда приходил на речку, осторожно бродил по прозрачному льду, убеждался, что он крепок, разбегался и долго катился по нему на валенках.

Однажды ночью мы с Валентиной Васильевной спустились к такому озерку. Помнится, тогда землю присыпал небольшой снежок, покрыл тонкой порошей лед. Мальчишки днем накатали ногами длинные скользкие полосы от одного берега на другой. В тот вечер у нас было хорошее шутливое настроение. Мы веселились, смеялись, и стали кататься на ногах по ледяным дорожкам. Разбегались по земле, вставали на лед и катились до другого берега друг за другом. Один раз она первой укатила на другой берег. Я разбежался и заскользил по льду, не видя, что она быстро катит по дорожке мне навстречу. Мы столкнулись посреди реки и упали. Она оказалась подо мной. Мы лежали мгновение, хохотали. Валентина Васильевна обхватила меня руками, прижала к себе и вдруг быстро клюнула снизу в мою щеку, потом начала искать губы. Молнией вспыхнул в моей голове шепот Ады в каптерке: скорей! Не могу! И я быстро, остервенело распахнул пальто Валентины Васильевны. Хочешь, получай! Я намеренно грубо рвал с нее одежды, страстно желая, чтобы она столкнула меня с себя. Но она этого не делала. Я взял ее на скользкой ледяной дорожке, и, конечно, я был у нее не первым.

Не думал я никогда, что могу быть таким грубым.

Шли мы с ней назад молча. Не знаю, что чувствовала она, а мне было мерзко, гадко, противно из-за моей грубости, а особенно из-за того, что она так легко отдалась. И грустно, грустно! В постели я молча плакал. Была страшная тоска оттого, что я не ошибся, все девки просто похотливые сучки! Я не хотел принимать жизнь такой!

Помню, потом я брал ее каждый день в самых невероятных местах, в самых невероятных позах. Если это было днем, ее испуганный шепот: нас увидят! нас увидят! только возбуждал меня сильнее, заставлял быть наглее, агрессивнее. Я не догадывался тогда, что в ее лице я старался унизить всех женщин за их, кажущуюся мне, похотливость. Так продолжалось две недели до того дня, пока я не уехал в Уварово в автошколу.

В пятницу вернулся в Масловку на выходные дни, и дома встретил меня брат Валера. Он наконец-то вернулся из армии. Мы долго обнимались, разглядывали друг друга, смеялись.

— Что-то ты усох, — говорил я шутливо. — Когда уезжал, был таким великаном!

— А ты наоборот вытянулся, раздался. Встретился бы где, не узнал, — отвечал он тем же. — Как же ты сумел за полгода отстреляться?

— Он шустрый у нас! — радовалась мать. — Пока ты служил он где только не побывал.