Лакировка

При обмене этими фразами между ними на мгновение возникло нечто вроде сочувствия, которое почти весь вечер пряталось где-то возле самой поверхности. Не симпатия — ни с той, ни с другой стороны ее не было. Брайерс скорее даже испыты­вал отвращение. Но это чувство было и более скрытым и более сближающим, чем простая симпатия. Брайерс знал, что больше ничего сегодня не добьется. Они начали долгий цикл повторений: операции с деньгами, то, как могло быть совершено это убийство. Брайерс не был недоволен. Ему приходилось подавлять в себе оптимизм — тот самый оптимизм, против которого он предостерегал своих сотрудников. Этого человека не сломить сразу, но он будет понемногу поддаваться. Неожиданно Брайерс сказал, что пока достаточно — у его сотрудников утром будет еще несколько вопро­сов,— и вежливо пожелал Перримену доброй ночи.

Немного позже оперативная группа собралась, точно футбольная команда для раз­бора утренней игры. Они видели, что Брайерс забывает про усталость, хотя позади было уже несколько часов напряженных усилий. Они предвкушали момент, когда доведут работу до конца, до победного конца, На столе в кабинете по убийству стоя­ла бутылка виски. Кто-то сказал:

— Все будет в порядке, верно, начальник.

Сказал, а не спросил. Все чувствовали себя одинаково хорошо. Брайерс, которо­му в прошлом не раз доводилось страдать из-за обманутых надежд, ответил:

— Поверю, когда своими глазами увижу. Поверю, когда увижу, что мы убедили присяжных.

— По дереву стучите?

— От этого вреда не бывает,— сказал Брайерс.

38

На следующий вечер, когда двое оперативников вновь допрашивали Перримена, в полумиле оттуда Хамфри сидел у себя в гостиной на диване рядом с Кейт. Она несколько минут назад поднялась из кухни, где приготовила ему ужин, который те­перь стоял на столике рядом. Насмешливый посторонний наблюдатель мог бы на­звать это уютной домашней сценкой. И она повторялась чуть ли не каждый вечер — менялось только меню.

Однако формально их отношения не изменились. Кейт так и не решилась на раз­рыв. Она все так же работала в больнице и заботилась о Монти, а по вечерам окру­жала Хамфри всем вниманием, на какое способна любящая женщина. Она хотела, что­бы ему было хорошо — тогда и ей было хорошо. А для себя она ничего не хотела — только поставить на своем, как объяснил ей Хамфри с той свободой, которую ему давала любовь. Ведь их жизнь строилась на ее условиях, а не на его.

Кейт была не в силах бросить Монти — оставить одного в его беспомощности. Она считала себя трезвой и практичной натурой — более трезвой и практичной, чем многие другие. Сентиментальностью она не страдала. Но она была не в силах прину­дить себя к окончательному и полному разрыву. Возможно, верх взяла привычка. Или же утешительное сознание — вовсе не такое благородное, как могло бы пока­заться женщине, придерживающейся более высокого мнения о себе,— что за тебя кто-то цепляется.

Все это было не столь уж трезво и практично. А возможно, как раз наоборот. Кейт заявила Хамфри, что уйти к нему совсем ей пока еще нельзя. И они приспосо­бились к этому положению. Половину времени она жила у него. И это было счасть­ем особого рода. В конце-то концов существует гораздо больше разновидностей счастья, чем полагают самодовольные или себялюбивые люди. А Кейт даже наслаж­далась лишними усилиями и хлопотами, хотя иногда и фантазировала, где они с Хамф­ри будут жить, когда станут совсем свободны.

Знал ли Монти? Кейт и Хамфри считали, что не знать было бы трудно. Она не скрывала, где бывает. У нее не было потребности в признаниях и объяснениях, но лгать она не стала бы. Не исключено, предположил Хамфри, что Монти и знает и не знает,— найдется немало людей, которые подозревают что-то неприятное и предпочи­тают закрывать глаза на свои подозрения. Зная и не зная, он получал все, что получал всегда — заботливый уход, полный порядок во всем, полностью оплаченный домашний уют,— и мог по-прежнему предаваться размышлениям. Убеждение в собственной гени­альности как будто не мешало ему обладать хитростью, опирающейся на инстинкт самосохранения: ведь если бы он потребовал от нее объяснений, она получила бы возможность прямо порвать с ним. Это Хамфри думал про себя, но с ней говорить не стал, полагая, что ей все еще было бы больно увидеть Монти в таком свете.