Лакомый кусочек

Никоим образом не желая заниматься саморекламой, я, по-моему, имею право считать себя во многих отношениях развитым и сформировавшимся человеком. Я много путешествовал. Я достаточно начитан. Я знаю греческий и латынь. Я не чужд интереса к науке. Я способен терпимо относиться к умеренно-либеральным политическим взглядам других людей. Я собрал целый том материалов, посвященных развитию мадригала в пятнадцатом веке. Я много раз был свидетелем того, как люди умирают в своей постели, и вдобавок оказал влияние — по крайней мере смею на это надеяться — на жизнь немалого количества других людей, произнося с кафедры слова проповеди.

И тем не менее, несмотря на все это, должен признаться, что я никогда в жизни — как бы получше выразиться? — я никогда по-настоящему не имел касательства к женщинам.

Если быть до конца откровенным, до случая трехнедельной давности я никогда ни к одной из них не притрагивался, если только обстоятельства не требовали помочь даме одолеть ступеньки или нечто в этом роде. И даже тогда я неизменно старался касаться только плеча, талии или другого места, где кожа прикрыта одеждой, потому что единственное, чего я совершенно не переносил, так это малейшего соприкосновения моей кожи с кожей любой из них. Ощущение кожного покрова на ощупь, то есть прикосновение моей кожи к коже особи женского пола, будь то нога, шея, лицо, рука или всего лишь палец, вызывало у меня такое отвращение, что, приветствуя даму, в страхе перед неминуемым рукопожатием я всегда крепко сжимал руки за спиной.

Мало того, любого рода физический контакт с ними, даже если кожа не была обнажена, совершенно выводил меня из душевного равновесия. Если в очереди женщина стояла так близко, что соприкасались наши тела, если она усаживалась рядом со мной в автобусе, бок о бок, бедро к бедру, щеки у меня начинали отчаянно пылать, а темя покрывалось колючими капельками пота.

Все, вероятно, можно было бы объяснить, стыдись я хоть в какой-то мере собственной внешности. Но это было не так. Напротив, скажу, отбросив ложную скромность, что в этом отношении судьба была ко мне благосклонна. Я был ровно пяти с половиной футов росту без обуви, а мои, хотя и слегка покатые, плечи прекрасно гармонировали с невысокой, ладной фигурой. (Лично я всегда считал, что небольшая покатость плеч придает внешности человека не слишком большого роста некоторую утонченность и едва уловимую эстетичность,— вы согласны?) У меня были правильные черты лица, зубы мои были в отличном состоянии (лишь верхняя челюсть едва заметно выдавалась вперед), а необычного, яркорыжего цвета волосы покрывали голову густой шевелюрой. Видит Бог, мне попадались люди, которые в сравнении со мной были просто ничтожными козявками и все-таки проявляли в отношениях с прекрасным полом поразительную самоуверенность. Ах, как я им завидовал! Как я хотел поступать так же — быть в состоянии принимать участие в милых маленьких ритуалах соприкосновения, которые, как я неоднократно наблюдал, имеют место между мужчинами и женщинами: касание рук, легкий поцелуй в щечку, хождение под руку, прижимание коленки к коленке или ступни к ступне под обеденным столом, а самое главное — откровенные страстные объятия, когда двое сливаются в танце.

Но подобные вещи были не для меня. Увы, взамен мне приходилось постоянно их избегать. А это, друзья мои, легче сказать, чем сделать, даже для скромного приходского священника в небольшой деревеньке, далекой от столичных соблазнов.

Дело в том, что среди моей паствы было непомерное количество дам. В приходе их насчитывалась не одна сотня, и самое печальное было то, что по меньшей мере шестьдесят процентов из них составляли старые девы, лишенные благотворного воздействия священных уз брака и потому абсолютно неприрученные.

Уверяю вас, я был взвинчен, как белка.

Конечно, зная то, как заботливо воспитывала меня мать, когда я был ребенком, можно было подумать, что подобные препятствия я способен одолевать без особого труда. Так оно, несомненно, и было бы, успей она дать мне образование до конца. Но она погибла, когда я был еще совсем молод.

Удивительная она была женщина, моя мама. На запястьях она носила одновременно по пять-шесть огромных браслетов, на которых болтались всевозможные штучки, при каждом движении со звоном ударявшиеся друг о друга. Где бы она ни находилась, по звуку этих браслетов ее всегда можно было отыскать. Ни один коровий колокольчик не звенел так громко. А по вечерам она в своих черных брюках сидела, поджав ноги, на диване и непрерывно курила сигареты, которые вставляла в длинный черный мундштук. Я же сидел на полу и во все глаза смотрел на нее.

— Хочешь попробовать мартини, Джордж? — спрашивала она.

— Прекрати, Клер,— вмешивался отец.— Будь осторожнее, иначе мальчик перестанет расти.

- Ну же,— говорила она.— Не бойся. Выпей.

Я всегда делал то, что велела мне мама.

— Хватит,— говорил отец.— Ему ведь надо только узнать, каков этот коктейль на вкус.

— Прошу тебя, Борис, не вмешивайся. Это очень важно.