Лакомый кусочек

Мама считала, что от ребенка нельзя абсолютно ничего скрывать. Что все ему надо показывать. Заставлять узнавать по собственному опыту.

— Я не допущу, чтобы мой мальчик на улице шептался по поводу грязных секретов с другими детьми и вынужден был сам догадываться о всякой всячине только потому, что никто ему ничего не рассказывает. Рассказывать надо все. Надо заставлять его слушать.

Мне исполнилось ровно десять, когда она начала читать мне подробные лекции на тему секса. Это был самый большой из всех секретов, а значит, и самый захватывающий.

— Подойди ко мне, Джордж, сейчас я хочу рассказать тебе, о том, как ты появился на свет, причем с самого начала.

Я увидел, как отец молча поднял голову и широко раскрыл рот — как всегда, когда он намеревался сказать нечто в высшей степени важное, но мама уже сверлила его взглядом своих сверкающих глаз, и он, не вымолвив ни слова, неторопливо вернулся к своей книге.

— Твой бедный отец смущен, — сказала она и подарила мне доверительную улыбку, ту, что не дарила больше никому, только мне — улыбаясь так, она лишь медленно поднимала уголок рта, пока на лице не появлялась восхитительная длинная морщинка, которая тянулась к самому глазу, отчего улыбка сопровождалась чем-то вроде подмигивания.

— Смущение, моя лапочка, — это единственное чувство, которого тебе никогда не следует испытывать. И не думай, что твой отец смущен только из-за тебя.

Отец принялся ерзать в кресле.

— Боже мой, да подобные вещи смущают его, даже когда он остается наедине со мной, собственной женой.

— Какие вещи? — спросил я.

В этот момент отец молча вышел из комнаты.

Кажется, как раз неделю спустя мама погибла. Возможно, это произошло немного позже — дней через десять или через две недели — я точно не знаю. Помню только, что, когда это случилось, та особая серия «бесед» уже подходила к концу; а так как я и сам был втянут в короткую цепь событий, которые привели к ее гибели, я до сих пор помню каждую подробность той странной ночи так, словно это было вчера. В любой момент я могу включить ту ночь в своей памяти и прокрутить ее всю перед глазами, как рулон кинопленки; и все время вижу одно и то же. Фильм всегда кончается на одном и том же месте, ни раньше, ни позже, а начинается всегда одинаково странно и неожиданно, когда экран еще погружен во тьму, а где-то надо мной раздается голос мамы, произносящий мое имя:

— Джордж! Проснись, Джордж, проснись!

А потом в глазах моих вспыхивает ослепительный электрический свет, и из глубины этого света меня зовет все тот же, но уже далекий голос:

— Джордж, просыпайся, вставай с постели и надевай халат! Быстрее! Спускайся вниз. Я хочу тебе кое-что показать. Давай, сынок, давай! Поторопись! И надень шлепанцы. Мы идем во двор.

— Во двор?

Я так хочу спать, что едва разбираю дорогу, но мама крепко сжимает мою руку и ведет меня вниз, а потом через парадную дверь — в ночь, где холодный воздух освежает мое лицо, точно смоченная водой губка, я широко открываю глаза и вижу искрящуюся от мороза лужайку и кедр с его громадными лапами, чернеющий на фоне маленькой тусклой луны. А над головой кружится, взмывая в небеса, несметное множество звезд.

Мы торопливо пересекаем лужайку, мама и я, ее браслеты издают безумный звон, и, чтобы не отстать, мне приходится семенить за ней что есть сил.

— У Джозефины начались роды,— говорит мама.— Это прекрасный случай. Ты увидишь весь процесс.

В гараже, когда мы туда добираемся, уже горит свет, и мы входим. Отца там нет, нет и машины, помещение кажется пустым и огромным, а холодный цементный пол леденит меня сквозь подошвы комнатных туфель. Джозефина лежит на куче соломы в невысокой проволочной клетке, стоящей в углу гаража,— большая голубая крольчиха с розовыми глазками, которая подозрительно смотрит на нас, когда мы подходим ближе.

— Смотри! — восклицает мама.— Она как раз рожает первого! Он уже почти вышел!

Мы с ней подкрадываемся ближе к Джозефине, и я сажусь на корточки рядом с клеткой, лицом почти вплотную к проволоке. Я зачарован. Прямо у меня на глазах из одного кролика появляется ДРУГОЙ.

— Смотри, как аккуратно он завернут в собственный целлофановый мешочек! — говорит мама.— Нет, ты только посмотри, как она теперь над ним хлопочет! У бедняжки нет махровой салфетки, а если бы даже и была, она все равно не смогла бы взять ее в лапы, вот и приходится умывать его языком.

Крольчиха-мама, глядя на нас, беспокойно вращает своими розовыми глазками, а потом я вижу, как она ложится на соломе так, чтобы ее тело оказалось между нами и малышом.

— Идем на другую сторону,— говорит мама.— Глупышка подвинулась. Я уверена, что она хочет загородить своего ребенка от нас.

Мы обходим клетку. Крольчиха следит за нами взглядом.

— По-моему, у нее скоро появится еще один. Посмотри, как тщательно она моет детеныша! Она обращается с ним точно так же, как человеческая мать со своим ребенком! Подумать только, ведь нечто подобное я когда-то проделывала с тобой!