Лампа паладина

– Судя по этой надписи, лампа какое-то время принадлежала паладину, и он нацарапал на ней свое имя. Это добавляет твоей лампе исторического колорита… – сказал Ромуальдыч.

Он еще раз со всех сторон осмотрел лампу и проговорил:

– Значит, ты хочешь, чтобы я сохранил ее для тебя…

– Если вам не трудно… – вздохнула я, – потому что…

Нет, не буду я говорить ему про то, как мама выбросила такую ценную лампу, и про то, что в квартиру залезли, тоже не буду рассказывать.

В это время со стороны входа послышался негромкий стук.

Ромуальдыч прислушался и проговорил извиняющимся тоном:

– Извини, это ко мне один знакомый пришел, на консультацию. Мы с ним заранее договаривались. Ты пока посиди в соседней комнате, я с ним поговорю, а потом мы твою лампу пристроим…

Он проводил меня в соседнюю комнату, где были его спальня и кабинет.

В углу стоял большой сундук, окованный медными пластинами, где Ромуальдыч хранил свою коллекцию старинных диковин.

Хозяин показал мне на массивное старинное кресло с кожаной обивкой и вышел, чтобы встретить своего гостя.

Из чистого любопытства я выглянула в соседнюю комнату.

Там появился представительный мужчина средних лет в дорогом, отлично пошитом костюме.

Я поставила лампу перед собой на круглый столик и невольно прислушалась к разговору в соседней комнате.

– Ну, Дмитрий Александрович, – говорил Ромуальдыч своему гостю, – хвастайтесь, что вы такое приобрели.

– Да вот, смотрите, подлинный Поленов… случайно у одного знакомого антиквара нашел. У него значилось как работа неизвестного художника девятнадцатого века. Стоила, конечно, недешево, но для настоящего Поленова – гроши… вы же знаете, Поленов сейчас очень высоко котируется…

– А почему вы думаете, что это Поленов?

– Ну как же… я Аристархову показывал, он однозначно сказал, что это Поленов. Характерный сюжет – старый московский дворик, и колорит поленовский, и мазок его… но какие-то сомнения остались, вот я и принес вам показать.

– Вы говорите, характерный сюжет… но батенька, вы посмотрите сюда! Что вы видите?

– Ничего… то есть дровяной сарай…

– Вот именно – ничего! А на этом месте во времена Поленова стояла очаровательная церковь Самсона-на-огородах, семнадцатый век, между прочим. Разрушена в двадцатые годы прошлого века в процессе борьбы с религиозной пропагандой. А штукарь, который делал эту фальшивку, не проверил и написал на этом месте сарай.

– Фальшивка? – горестно вздохнул гость Ромуальдыча.

– Однозначно!

– Но как же характерный сюжет… и поленовский мазок…

– Умельцы все это запросто подделывают.

– Но холст старый…

– И холст состарить ничего не стоит.

– А как же Аристархов?

– А Аристархов, батенька, на ставке у того самого антиквара! И не у него одного…

– Неужели? Ведь он такой культурный, интеллигентный человек! У него такие хорошие глаза!

– Самые хорошие глаза, батенька, у махровых жуликов! Им без этого никак нельзя!

Они еще о чем-то говорили, но я больше не прислушивалась, тем более что дальше пошли какие-то специальные термины.

А мне вдруг невыносимо захотелось напоследок еще раз почувствовать удивительный аромат старинной лампы… ведь я оставлю ее здесь и долго ее не увижу…

Я покосилась на дверь, нашла коробок спичек и зажгла лампу.

Снова оранжевый язычок затрепетал на носике лампы, снова по стенам побежали волшебные тени…

На этот раз это были танцующие фигуры…

Как накануне, комната наполнилась странным экзотическим ароматом, от которого у меня закружилась голова…

И я была уже не в подвальной комнате старинного особняка, а в большом, ярко освещенном концертном зале. Вокруг были нарядные, оживленные люди, на сцене играла музыкальная группа – два гитариста, ударник, клавишник и контрабасист.

Все они были явно не первой молодости.

И музыка тоже была не первой молодости – она была популярна лет двадцать назад, а то и больше.

В центре стоял человек средних лет с густой черной бородой. Красивым, неожиданно высоким голосом он пел:

– Облака на закате, облака на закате,
Куда вы плывете, в какие края…
Облака на закате, облака на закате,
Когда-нибудь с вами отправлюсь и я…

Да, песня, конечно, так себе, но голос у певца был красивый, и исполнение душевное, старался, в общем, человек.

И тут я увидела, что на лучших местах, в третьем ряду партера, сидит тетя Оля рядом с мужчиной лет шестидесяти.

Мужчина был очень худой, лицо его было какое-то изможденное, как будто после тяжелой болезни, единственное, что его красило, – хорошие, густые седые волосы. Но тетя Оля смотрела на него сияющими глазами и взволнованно дышала, из чего я сделала вывод, что это – тот самый Герман, о котором я столько слышала от мамы: какой он был замечательный, когда они учились в институте, и как они все были в него влюблены.

Тут я как бы приблизилась к сладкой парочке и услышала их приглушенные голоса.

– Надо же, – говорил Герман растроганным, взволнованным голосом. – В юности это была моя любимая песня… под эту песню мы с тобой танцевали, ты помнишь?