Лампёшка

Но она не спит, Рыб это знает — она умерла. Лежит, завёрнутая в одеяло, в тёмном шатре. Это его одеяло — а ему жена карлика дала другое, сухое, пахнет от него совсем не так. Он покрепче закутывается в него, хотя у огня не так уж холодно.

— Мой красавчик, — шепчет женщина каждый раз, когда гладит младенца. — Да-да, это ты, ты мой красавчик.

Рыб уже давно заметил, что красавчиком малыша никак не назовёшь. Заячья губа, перекошенное лицо, на голове — ни волосинки. Как же она может считать его красивым?

Или все матери так считают? Все, но не его.

Лампёшке хорошо как никогда. Щёки её порозовели от огня, она старается надышаться запахом дыма, а Длинный Лестер, похоже, знает все её любимые песни. Она словно перенеслась в прошлое: стоит слегка прищуриться, и странные люди у костра вполне сойдут за пиратов, а пустошь — за пляж. Лампёшка слушает их истории, обгладывает куриную ножку, подпевает, а иногда и смахивает слёзы — но это ничего, такой уж сегодня вечер.

Жена карлика постелила им на полу фургона. Домой возвращаться слишком поздно, сказал Освальд, к тому же утром им ещё предстоит кое-что сделать.

Лампёшка совсем размякла от песен и захмелела от стакана пунша, которым её угостили. Она прижимается к Рыбу и тут же засыпает.

Мальчик не спит, лежит с открытыми глазами и всматривается в незнакомую темноту. Он осторожно откатился от Лампёшки, потому что уверен, что ей не захочется прикасаться к его холодному хвосту. Наверное, можно сказать — к хвосту. Хвост был у его тёти — у тёти, которую он знал совсем недолго, а теперь её больше нет. Он думает об Эйфе и его цепких пальцах. И ещё о своём отце: как бы тому понравилось, что он здесь? Среди ярмарочного люда, среди отребья, среди неудачников — разве здесь место его сыну? В голове у Рыба сразу миллион разных мыслей — о том, как сложился сегодняшний день и как сложится его жизнь.

И среди всех этих мыслей есть одна, которую не отогнать, которая пульсирует, словно бьющееся сердце: что он почувствовал на миг, когда с головой погрузился под воду, перед тем как аквариум разлетелся вдребезги, — каково это было…

А у ворот Чёрного дома сидит Ленни. Он отказывается заходить в дом, не возвращается ни к чаю, ни к ужину. Сколько бы Марта ни кричала, сколько бы ни грозилась — он не идёт. Сквозь ограду он во все глаза вглядывается в темноту, туда, откуда должна появиться она. Но её не видать, девочки не видать, хотя он смотрит всю ночь напролёт. Уже стемнело и похолодало, в дом давно вернулись псы, а Ленни не вернулся, Ленни ждёт.

Письмо

Глаза у Августа закрыты, но он не спит.

Он всё время видит её перед собой. Каждый день. Каждый час. Ежеминутно.

Вот она стоит посреди комнаты, прижимая ладонь к щеке. А её мать выглядывает из-за плеча. Обе ни на миг не упускают его из виду: ни в кровати, ни в гальюне — нигде. Лишь наверху, на галерее, ветру удаётся выдуть их у него из головы, вот Август и торчит там целыми днями.

«Как ты мог! — читается в их взоре. — Как ты мог!»

В дверь стучат. Опять эта соседка со своей кашей. Ну её, кашу, ему кусок в горло не лезет.

— Ничего не нужно, — хрипло кричит он. — В другой раз.

— Мистер Ватерман! — не сдаётся женщина. Вот же визгливый у неё голос! — У меня для вас кое-что есть. Возьмите, пожалуйста.

Что это может быть? Десерт, поди, или лакомство какое. Ради этого он с кресла подниматься не собирается.

— Ничего не нужно! — кричит он снова. Что ж она никак не оставит его в покое!

— Сегодня ваша дочь приходила.

Что? Лампёшка? У него ёкает сердце. Не может быть! Лампёшка сидит где-то взаперти, выйти на волю не может, а если бы и…

— У меня нет дочери! — ревёт он.

Женщина! Не заставляй меня думать обо всём этом! Никаких «а вдруг» и «может быть», от этого только хуже.

— Как же нет? Лампёшка, так ведь её зовут? Это вам, возьмите, пожалуйста. И суп заодно.

Сквозь дверное окошко просовывается что-то белое и, кружась, опускается на пол. Похоже на лист бумаги. Август, хромая, подходит к двери.

— А вот и суп! Осторожно, капает!

Он наклоняется, и ему на шею падают тёплые капли. Август едва замечает их. Женщина ещё что-то говорит, ждёт ответа, потом уходит. Он не отрывает взгляда от листка бумаги в руке. Буквы — большие, кривые, угловатые. На миг он позволяет себе поверить, что записка действительно от неё. Что Лампёшка пришла сюда чёрт знает откуда, специально чтобы просунуть ему этот листок под дверь. Что она, стало быть, ещё иногда думает о нём. Что она не плюёт на его имя.

Он комкает бумагу. Это невозможно, такого не бывает. Лампёшка не могла это написать. Его дочь не умеет ни читать, ни писать — так и не научилась. Как, впрочем, и он.

Август швыряет комок в остывший очаг и медленно ковыляет по ступенькам наверх, навстречу ветру.

Рыб плывёт