Ландшафты Зазеркалья

Таких «случаев» (авторское обозначение жанра) у Хармса множество. Сама плотность их в его прозе, конечно, не случайна. То «Сенька стукнул Федьку по морде», а Федька «оторвал ему правое ухо»; то «товарищ Машкин ударил кулаком по голове товарища Кошкина»; то «огромный автомобиль» наехал на некоего Дернятина и как ни в чем не бывало покатил дальше; то один охотник, к ужасу остальных, ни в чем, однако, ему не препятствовавших, замучил насмерть другого… Это — Хармс для взрослых, в котором лишь отчасти, благодаря отдельным, тонко интонированным гротесковым штрихам натуралистического сообщения, угадывается автор детских считалок, скороговорок, словесных экспериментов, мастер розыгрышей, остроумец и эксцентрик. Это — авторское подсознание Хармса, рождающее чудовищ, подсознание, где гнездится постоянный страх перед жестокостью, поразившей общество подобно неизлечимой болезни. Жестокость толпы для Хармса страшнее жестокости индивида: «Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, — расходится».

Еще одна сквозная тема «взрослого» Хармса — исчезновение человека, арест. Сам этот мотив возник уже в пьесе «Елизавета Бам» с первой реплики героини: «Сейчас, того и гляди, откроется дверь, и они войдут… Они обязательно войдут, чтобы поймать меня и стереть с лица земли». В зарисовке 1940 года «Помеха» «человек в черном пальто», сопровождаемый военными и дворником, врывается в квартиру, чтобы забрать там мужчину и женщину, по-хармсовски весело предающихся любовной игре. Биографические истоки «чекистских» сюжетов в данном случае не требуют особых пояснений. Репрессии против обэриутов начались с 1937 года. Первым пал ближайший к ним Николай Олейников, потом Заболоцкий. Кольцо вокруг Хармса неуклонно сжималось и сдавило ему горло в 1941-м: тему завершала жизнь, кончавшаяся вместе с темой… Без сказанного невозможно понять «Старуху» — одно из самых мрачных и многослойных произведений. Борьба героя-литератора с мертвой старухой, то исчезающей, то возникающей вновь с достоверностью почти физиологической, — это борьба автора не только с химерами собственного воображения, но и с реальным страхом перед наступающей развязкой, метафора глубокой депрессии, иссякающей способности писать в условиях глобальной творческой несвободы.

В каком-то смысле «Старуха» — произведение о самом творческом процессе, об интеллекте, который не нужен «толпе», о хрупкой человеческой индивидуальности, попадающей под каток истории. И здесь Хармс, безусловно, близок к тесно связанному с обэриутами Константину Вагинову. Проза Вагинова, пространственно обширная, кружевная, насыщенная эстетическими ассоциациями и реминисценциями, лирически подробная, казалось бы, не имеет с резкими, насмешливо-натуралистическими, мозаичными фрагментами Хармса внешне ничего общего. Характеризуя свой жанр как «бамбочаду», то есть «изображение сцен обыденной жизни в карикатурном виде», Вагинов по привычке лукавит. Его карикатуры, выполненные в изящной декоративной манере Константина Сомова или Александра Бенуа, отнюдь не самоцельны. Они лишь инкрустации в вагиновскую прозу, на самом деле рисующую достаточно широкую и социально значимую картину «доживания» в условиях новой действительности целого слоя «лишних людей». Несчастные пытаются сделать вид, что «двенадцати лет революции» как бы не существует. Они уже принципиально не меняют старых привычек, одержимы воспоминаниями, погружены в книги, с эстетским наслаждением коллекционируют любые предметы, воплощающие прошлое. Даже детали своего собственного времени уже запасают для будущих исторических коллекций, например, конфетные обертки 1922—1923 годов «с советами крестьянину относительно урожая».

Вагиновские чудаки, тщательно рассматриваемые сквозь призму лирической иронии, не нужны новой действительности. Они общаются с себе подобными в «башне культуры» («Козлиная песнь»). Пишут романы, продиктованные ощущением «пародийности мира по отношению к какой-то норме» («Труды и дни Свистонова»). Плачут во сне и тихо умирают («Бамбочада»). Ученые, художники, поэты и просто талантливые бездельники без определенных занятий… А умирая, уносят с собой все, чем жили: Данте и Петрарку, богатства Эрмитажа, Лувра и Дрездена, искусство эллинизма и старинную музыку, древних христианских философов и Вл. Соловьева, русскую классику и символистов.