Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

Хотя Ольга могла бывать на некоторых московских чтениях, на переделкинских вечерах она не присутствовала, поскольку дача была вотчиной Зинаиды. Зинаида, которая не понимала произведений мужа, не особенно любила их и постоянно советовала ему не вызывать лишних кривотолков своей прозой, во время этих чтений не поднималась на второй этаж – как сделала бы на ее месте Ольга. Она оставалась внизу, куря сигареты одну за другой. Должно быть, Борису грело душу то, что Ольга, защитница его творчества, при любой возможности присутствовала среди преданных слушателей, лучась искренней поддержкой.

Поэт Евгений Евтушенко вспоминал, как в юности видел Ольгу на публичных чтениях пастернаковского перевода «Фауста»: «Среди слушателей,[195] накинув на плечи белый палантин, сидела красавица Ольга Ивинская». Историк литературы[196] Эмма Герштейн была не так великодушна. Она, побывав на организованном для Бориса вечере у Марии Юдиной, едко описывала Ольгу как «хорошенькую, но слегка увядшую блондинку», которая в перерыве «торопливо пудрила нос, прячась за буфетом», хотя вряд ли это можно счесть грехом, учитывая, как жарко было в битком набитой квартире Юдиной. Сразу после этого вечера Герштейн написала Анне Ахматовой, с которой Борис дружил, в довольно саркастичных, пожалуй, даже с налетом зависти, словах информируя ее о «новом романе Пастернака», одновременно имея в виду как его отношения с Ольгой, так и литературное произведение, которое он писал.

Если весь предыдущий год у Зинаиды были лишь подозрения насчет новой влюбленности мужа, то в апреле 1948 года они болезненно подтвердились.

Каждое утро, прежде чем Борис поднимался на второй этаж и начинался очередной рабочий день, Зинаида заходила в его кабинет, чтобы энергично прибраться и вытереть пыль. Хотя она редко читала произведения мужа, но прекрасно понимала, как важен для него ежедневный привычный писательский труд, и ревностно ограждала его от хлопот семейной жизни. Двоих своих сыновей от Генриха она вымуштровала так, что они жили на даче «почти бесшумно», чтобы не нарушать творческий процесс отчима. Зинаида не пускала никого наверх, в его кабинет, который, как Борис рассказывал родителям, она «лично полирует[197] половой тряпкой каждое утро». Рабочее пространство Пастернака было нетипичным для большинства писателей. «Лично я не держу[198] драгоценностей, архивов, собраний любого рода, в том числе книг и мебели. Я не храню письма и черновики рукописей. В моей комнате нет завалов; убирать ее легче, чем гостиничный номер. Моя жизнь напоминает студенческую».

В отличие от студенческого расписания, рабочий распорядок Бориса никогда не менялся. В этом отношении он был сторонником железной дисциплины. Его личный режим был столь же жестким. Он рано вставал и мылся на улице, у садовой колонки. В морозные зимние дни, раздевшись до пояса, разбивал лед и окунал голову в ледяную воду. Окончив работу, быстрым, энергичным шагом уходил на прогулку, набив карманы сластями для раздачи детям, которых мог встретить в деревне. Андрей Вознесенский говорил о нем: «Ничему не было позволено мешать[199] его ежедневному расписанию – работа, обед, отдых. По его вечерней прогулке, как по солнцу, переделкинские жители сверяли часы».

Было как раз такое раннее утро: он совершал свое утреннее омовение (умывальня располагалась в отдельном маленьком домике в переделкинском саду), а Зинаида наводила порядок на мужнином столе, готовя его к предстоящему рабочему дню, и обнаружила адресованное ему любовное письмо, написанное Ольгой. Учитывая привычку Бориса к минимализму и незахламленность его стола, а также его собственное признание, что писем он не хранил, кажется более чем необычным тот факт, что нежное послание от Ольги было найдено именно на столе. То ли Зинаида передвинула какую-то книгу, чтобы протереть пыль, и нашла его, то ли оно лежало на виду, беззаботно раскрытое, но она прочла его.

Несмотря на имевшиеся подозрения, истинное положение дел, должно быть, стало для Зинаиды страшным потрясением. Вести о нем неизбежно должны были просачиваться к ней из московских кругов, где свежие сплетни о Борисе и Ольге были у всех на устах. Однако по прочтении этого страстного письма Зинаида осознала раз и навсегда, что решительно недооценила крепость их союза. Ей вынужденно пришлось увидеть в нем то, чем он и был, – первую реальную угрозу ее семейной и домашней стабильности. Она «сразу поняла, что это была большая любовь».