Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

Ирина была поражена прямолинейностью его ответа. Он словно «выбил почву у нее из-под ног». Девочку тронуло то, что все ее поступки, сколь угодно несуразные, похоже, имеют для него значение. Они поехали на такси в книжный магазин – «Лавку писателей», – где Борис стал шумно здороваться с продавщицами и представлять им Ирину. Он «заполняет собой, своим голосом, движениями тесную магазинную верхотуру», – вспоминает она, словно видя это воочию. Но Ирина понимает, что Бориса здесь любят, что не воспринимают его как чудака, и это ее успокаивает. Они покупают множество книг других писателей-классиков: Гончарова, Островского, Тургенева и Чехова. По возвращении домой Ирина услышала, как Борис громко сказал Ольге: «Олюша, как хорошо, что она хочет Чехова!»

25 мая 1948 года Борис прислал Ирине томик произведений Чехова, адаптированных для детей. На титульном листе он своим размашистым почерком написал: «Дорогая Ирочка, золотая,[210] прости, что я не пришел вчера на твое рождение. Будь счастлива всю жизнь, хорошо учись и будь прилежной, это лучше всего. Твой Б. Л.».

Борис усердно трудился над своим романом. 12 декабря он пишет Фредерику, Жозефине и Лидии, начиная с обращения: «Мои дорогие Федя и девочки».[211] В этом письме он дает ясно понять, что делает все возможное, чтобы переправить им первую половину «Доктора Живаго», которая уже существует в форме готовой рукописи. Не знают ли они хорошей русской машинистки, спрашивает он. И, если ему должны в Англии какие-то деньги за переводы, не смогут ли они заплатить машинистке, чтобы та сделала три копии и вычитала их? Он хотел, чтобы рукопись послали Морису Боура (видному английскому историку литературы), Стефану Шимански (английскому литературному критику и переводчику произведений Пастернака с русского языка) и другу семьи, английскому историку и философу Исайе Берлину.

«О том, чтобы напечатать его[212] – я имею в виду, издать, – не может быть и речи, что в оригинале, что в переводе – вы должны абсолютно ясно донести это до литературных деятелей, которым я хотел бы его показать, – продолжал он, сообщая им новости о продолжавшейся работе. – Во-первых, он не окончен, это только половина, и нужно продолжение. Во-вторых, публикация за границей подвергла бы меня самым катастрофическим, если не сказать фатальным, опасностям. И дух самой книги, и мое положение, каким оно сложилось здесь, означают, что роман не может выйти в свет: а единственные русские книги, которым позволено хождение за границей, это переводы опубликованных здесь». Опасаясь критики со стороны сестер, он писал: «Роман вам не понравится,[213] потому что ему недостает связности и написан он в такой спешке. Одна причина – это что я не мог тянуть с ним, я уже немолод, и в любом случае что угодно может случиться со дня на день, и есть ряд вещей, которые я хочу написать. И я писал его в собственное свободное время, без платы и в спешке, чтобы не остаться без средств, а попытаться освобождать время, чтобы делать платную работу».

Несмотря на то что в письмах родным Пастернак пытался принизить достоинства романа, друзья из литературных кругов, которым он выслал первые печатные экземпляры, рассыпались в похвалах. 29 ноября 1948 года он получил от своей кузины Ольги Фрейденберг из Санкт-Петербурга, которая была видным ученым и впоследствии преподавала в университете, письмо следующего содержания:

«Твоя книга выше[214] сужденья. К ней применимо то, что ты говоришь об истории, как о второй вселенной… Это особый вариант Книги Бытия. Твоя гениальность в ней очень глубока. Меня мороз по коже продирал в ее философских местах, я просто пугалась, что вот-вот откроется конечная тайна, которую носишь внутри себя, всю жизнь хочешь выразить ее, ждешь ее выраженья в искусстве или науке – и боишься этого до смерти, т. к. она должна жить вечной загадкой».