Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

С порога смотрит человек,[303]
Не узнавая дома.
Ее отъезд был как побег,
Везде следы разгрома.
Повсюду в комнатах хаос.
Он меры разоренья
Не замечает из-за слез
И приступа мигрени.
В ушах с утра какой-то шум.
Он в памяти иль грезит?
И почему ему на ум
Все мысль о море лезет?
Когда сквозь иней на окне
Не видно света Божья,
Безвыходность тоски вдвойне
С пустыней моря схожа.
Она была так дорога
Ему чертой любою,
Как морю близки берега
Всей линией прибоя.
Как затопляет камыши
Волненье после шторма,
Ушли на дно его души
Ее черты и формы.
В года мытарств, во времена
Немыслимого быта
Она волной судьбы со дна
Была к нему прибита.
Среди препятствий без числа,
Опасности минуя,
Волна несла ее, несла
И пригнала вплотную.
И вот теперь ее отъезд,
Насильственный, быть может.
Разлука их обоих съест,
Тоска с костями сгложет.
И человек глядит кругом:
Она в момент ухода
Все выворотила вверх дном
Из ящиков комода.
Он бродит и до темноты
Укладывает в ящик
Раскиданные лоскуты
И выкройки образчик.
И наколовшись об шитье
С невынутой иголкой,
Внезапно видит все ее
И плачет втихомолку.

Сидя в своем кабинете, Борис уходил в горестное одиночество. Бессонница, донимавшая его периодами на протяжении всей жизни, усугублялась; он все острее ощущал изоляцию и двусмысленность своего места в литературе. В лице Ольги он лишился главной защитницы и сторонницы. Она играла решающую роль в его писательской жизни, не только обеспечивая творческое топливо для любовной интриги, на которой держался замысел романа, но и, будучи на поколение моложе Бориса, помогая придать ему современный – более «советский» – оттенок. В романе Борис пишет о му́ках, которые доставляет ему разлука с Ольгой-Ларой:

«Хотя был еще день и совсем светло, у доктора было такое чувство, точно он поздним вечером стоит в темном дремучем лесу своей жизни. Такой мрак[304] был у него на душе, так ему было печально. И молодой месяц предвестием разлуки, образом одиночества почти на уровне его лица горел перед ним.

Усталость валила с ног Юрия Андреевича. Швыряя дрова через порог сарая в сани, он забирал меньше поленьев за один раз, чем обыкновенно. Браться на холоде за обледенелые плахи с приставшим снегом даже сквозь рукавицы было больно. Ускоренная подвижность не разогревала его. Что-то остановилось внутри его и порвалось. Он клял на чем свет стоит бесталанную свою судьбу и молил Бога сохранить и уберечь жизнь красоты этой писаной, грустной, покорной, простодушной. А месяц всё стоял над сараем и горел и не грел, светился и не освещал».

Напряжение – личное и профессиональное, в котором пребывал Пастернак, не прошло даром. Ирина вспоминала о случившемся в 1950 году: «Еще через несколько месяцев взбежавшая без остановки на шестой этаж задыхающаяся бабушка сообщила нам, что все… Все кончено. У Б. Л. – инфаркт».

Нелады с сердцем впервые дали о себе знать после ареста Ольги и поездки Бориса на Лубянку. Хотя он был сравнительно крепким и бодрым шестидесятилетним мужчиной, инфаркт, вызванный тромбом, прозвучал предупреждением. Борис в характерной для себя манере выразил тревогу о своем здоровье в романе, приписав Юрию Живаго сходные проблемы с сердцем: «Это болезнь новейшего времени.[305] Я думаю, ее причины нравственного порядка, – писал он. – От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие… Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно».