Лариса

Двор и огород Дарьи.

…Пугало завалилось в ботву. Дарья подняла крестовину, заново укрепила в гряде. На распорку, встряхнув, кинула свой драный, испачканный землей малахай. Вместо шапки повязала тряпицу. Отошла взглянуть: получилось ли?

В тот же миг в небе блеснул свет зарницы. Первая вспышка: пугало было как Дарья.

Вторая вспышка: Дарья как пугало.

— Господи! — сказала она, пораженная этим сходством.

Зарницы выхватывали из тьмы мгновенные серебряные картинки, похожие на фото в обратном, негативном изображении. Избы при этом казались седыми.

Дарья поспешила назад в избу. Плотно закрыла за собой дверь.

Берег реки у деревни.

Странная, смутная ночь продолжала кружить над островом. Было тихо, и в этой сонной, живой, текущей, как вода, тишине — река, берег и деревня на нем казались бессмертными, как само небо.

Матёра спала. Не лаяли собаки. Не скрипели ворота.

Караван барж, идущий на ГЭС.

…Мимо, в опознавательных огнях, шли Ангарой караваны с грузами для строящейся ГЭС.

Изба Дарьи. День.

Утром сидели у Дарьи за самоваром: Катерина, Настасья, Татьяна, тетка Лиза, Вера Носарева, Сима с внучонком Колькой — все были ее подружки, старухи. Предстоящего переселения деревни, как бы сговорившись, не трогали. Тянули слабый, сторонний и редкий разговор ни о чем.

— Я, девка, уж Ваську, брата, на загорбке таскала, когда ты на свет родилась, — говорила Катерина.

— Вот, однако, и будешь года на три меня постарей, — отвечала Настасья.

— «На три»! Я замуж выходила — ты кто была? Без рубашки бегала. Куда тебе ровняться? Ты против меня вовсе молоденькая.

— Дарья, однако, обоих нас постарше годов на семь будет. Обе мы перед ней что девчонки, — сказала Катерина.

Все поглядели на Дарью.

Хозяйка дома участия в разговоре не принимала, но все сказанное за столом невольно относилось к ней. Лицо ее было усталым. Беспокойная ночь саднила ее, хоть виду старалась не подавать.

— Чего спорить-то? Всем вам до смерти по три пердинки осталось, — сказала Вера Носарева.

Она поставила свое блюдце и вдруг, без всякого перехода, грубым и сильным голосом завела:

— Не велят Маше за ре… за реченьку ходить, ох, и не велят Маше… моло… молодчика любить…

Так же неожиданно оборвала. Долила в блюдце чаю. Шумно потянула губами.

Колька, парнишка молчаливый и дикий, с пристальным, недетским вниманием взглянул на нее.

— Ишь уставился нымтырь, ровно гвоздь, — сказала Вера.

Сима, прижав к себе Кольку, сказала:

— Он не нымтырь.

— Не нымтырь, а молчит, — сказала Катерина.

— Пошто говорить-то его не учишь как следовает? — сказала тетка Лиза. — Он вырастет — он тебя не похвалит.

— Он вырастет — никого не похвалит, — сказала Вера.

Сразу, без перехода, затянула второй раз:

— Не велят Маше моло… молодчика любить, ох, и холостой парень, люби… любитель дорогой…

И опять бросила:

— Чай-то вовсе простыл…

— Новый ли, че, поставить?

— Можно, — сказала Настасья.

Но никто не поднялся.

Дарья тоже продолжала сидеть, как бы отстранившись от всех. Лицо ее было невнимательно и печально.

Колька подошел к Дарье, приткнулся к ней. Дарья провела рукой по плечику.

— Может, попужать только хотят? — вдруг спросила Катерина (за кадром).

— Чего нас без пути-то пужать? — ответила Сима.

— А чтоб непуженых не было.

— Осподи, царица небесная! — вздохнула Настасья. — Сегодня поднялась, вспомнила со сна, переезжать скоро, — ой, сердце уперлось, не ходит.

Наконец разговор уперся в то главное, о чем боялись говорить, чтоб не травить себе душу.

— Нет, девки, — сказала Вера. — Поплыла наша Матёра, поехала… Теперь уж ничем не остановишь…

Все смолкли.

Молчала и Дарья, к чему-то в себе прислушиваясь.

На порог заскочила курица. Колька топнул на нее. Курица сорвалась. Зашлась в суматошном крике, заметалась в сенях, наскакивая на стены, в последнем отчаянии влетела в избу и присела, готовая хоть под топор.

(За кадром).

— Вот и богодул! Пташка божья, только что матерная! — сказала Вера.

Все засмеялись.

Вслед за курицей, бурча под нос, вошел лохматый босоногий старик, поддел курицу батогом, выкинул в сени. Распрямился, поднял на старух маленькие, заросшие волосом глаза и возгласил:

— Кур-рва!

— Святая душа на костылях, — сказала Вера Носарева, — не оробел, явился — не запылился.

Дарья поднялась от стола. Взяла самовар, двинулась к выходу. Впервые за нее это утро сказала:

— Садись, счас еще самовар поставлю.

— Кур-рва! — снова выкрикнул, как каркнул, старик. — Самовар-р! Мер-ртвых гр-рабют! Самовар-р!

— Кого грабют-то? Че мелешь? — охнула Вера.

— Хресты рубят, тумбочки пилят! — крикнул Богодул и ударил о пол палкой. — На кладбище!

— Господи, началось… — тихо выдохнула Дарья.

Предчувствие беды ее не обмануло.

Оторопев, все посмотрели на нее.

Вера грубо спросила:

— Началось?! А куда ж Павел твой смотрит, начальничек?

— Без него, поди, не спросившись… — не сразу ответила Дарья.

— Если могилку мамину нарушили — глаза вырву! — и, рослая, могучая в плечах, Вера бросилась к двери.

Улицы деревни. День.