Ларк-Райз

– Не стоит его есть, – уговаривала ее одна из соседок. – Не то заболеешь. Уж я-то знаю, потому что пробовала эту гадость у нашей Минни.

И помидоры считались «гадостью» еще много лет; хотя нынче большинство людей предпочли бы нашим водянистым, пресным и гладеньким помидорам тогдашние, которые имели настоящий, яркий томатный вкус.

Пекарь мистер Уилкинс являлся трижды в неделю. Его длинную, худощавую фигуру, опоясанную белым фартуком, который, казалось, все норовил съехать на бедра, хорошо знали в «крайнем доме». Он всегда оставался там на чашку чая, которую выпивал, прислонившись к столешнице комода. Мистер Уилкинс никогда не садился, утверждая, что у него нет времени, вот почему он никогда не задерживался в пекарне перед выездом, чтобы сменить выпачканную мукой одежду.

Он был не обычный пекарь, а бывший судовой плотник, который приехал в соседнее село навестить родственников, познакомился со своей нынешней женой, женился на ней и бросил якорь в сельской местности, вдали от побережья. Отец миссис Уилкинс, которая была единственным ребенком, одряхлел, и судовому плотнику пришлось взяться за семейное дело; поэтому мистер Уилкинс, отчасти ради любви, отчасти ради будущей выгоды, отказался от моря, но в душе по-прежнему остался моряком.

Он стоял на пороге Лориного дома, смотрел на колышущиеся на ветру пшеничные нивы и плывущие над ними белые облака и говорил:

– Тут очень хорошо; но мне после моря все кажется немного неживым, вот так.

После чего рассказывал детям о шторме, во время которого накатывают волны, будто «на ваш корабль обрушивается огромная стена», и о других морях, с маленькими островками и пальмами, спокойных и ясных, как зеркало, но тоже коварных, и о коварных низкорослых людях, обитающих в хижинах из пальмовых листьев, «с лицами такими же коричневыми, как твое платье, Лора». Однажды мистер Уилкинс потерпел кораблекрушение и провел в шлюпке девять дней, последние два – без воды. Язык у него прилип к нёбу, и после спасения он несколько недель лежал в больнице.

– И все же, – продолжал мистер Уилкинс, – я бы очень хотел еще раз побывать в море; но моя дорогая жена выплакала бы все глаза, заикнись я об этом, да и пекарню, конечно, не бросишь. Нет, я бросил якорь, и дело с концом. Я бросил якорь.

Мистер Уилкинс принес в «крайний дом» образ настоящего живого моря; в противном случае дети знали бы его только по картинкам. Правда, их мать в бытность свою няней, ездила на море со своими подопечными и могла рассказать много приятных историй о прогулках по пирсам, играх в песке, сборе водорослей и ловле креветок сетями. Но побережье – это нечто совсем иное, без сомнения, по-своему восхитительное, но ничуть не похожее на огромный бушующий океан с бороздящими его кораблями.

Единственные морcкие воды, которые довелось увидеть детям, содержались в лекарственном пузырьке, привезенном домой в качестве сувенира одной из местных девушек, работавшей служанкой в Брайтоне. Со временем пузырек с морской водой стал собственностью младшей сестры этой девушки, школьной подруги Лоры, и та уговорила ее обменять брайтонскую диковинку на кусок пирога и голубые бусы. Лора хранила этот пузырек долгие годы.

Через Ларк-Райз проходило много разного народа. Бродячие ремесленники со своими тележками, горнами и вращающимися точильными кругами сворачивали с большака и, оказываясь в деревне, приговаривали нараспев:

Кому ножницы и ножики точить?
Кому утварь паять и лудить?
Кому котелки и чайники чинить?

Осмотрев с прищуром протекающий сосуд или опробовав на заскорузлой коже ладони лезвие ножа или ножниц, они садились на корточки у обочины и принимались за работу или начинали со свистом вращать шлифовальный круг, к радости деревенских ребятишек, которые непременно окружали их кольцом при совершении любых подобных операций.

Куда чаще наведывались в Ларк-Райз цыганки с сетками для капусты и прищепками на продажу, потому что их табор находился на расстоянии всего одной мили и они пытали счастья во всех селениях, какими бы бедными те ни были. Если дверь открывала хозяйка, выглядевшая моложе сорока лет, цыганка вкрадчиво осведомлялась:

– Твоя мамочка дома, дорогая?

Когда ей объясняли, как обстоит дело, она удивленно восклицала:

– Вы же не хотите сказать, что вы мать? Вот тебе на! Я-то решила, вам, самое большее, двадцать лет.