Ларочка

Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.

Как молния ударила в приподнятый винным паром разум.

Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда полки бежали вскачь
И гибло знамя нашей чести.

– «Чистый» лик – это вы ведь от себя, да? Там ведь квадратные скобки вообще-то, – влез Энгельс, но Лариса так на него посмотрела, что ему стало стыдно за свою назойливую энциклопедичность.

Лариса прекрасно знала Пушкина, «Евгения Онегина» огромными кусками наизусть, даже лексически рискованную его лирику, но чтобы такое… Она засомневалась, спросить или стыдно – где это напечатано? Но хозяин невольно пришел ей на помощь, рассказал, что после публикации этого текста в сентябре 1831 года у него, текста, была сложнейшая судьба. Какие трудности приходится претерпевать, при попытке заново предъявить его публике.

Лариса была поражена и восхищена. Она увидела и глубочайше осознала – вот оно! Ничего не было удивительного в такой мгновенной реакции. Все последние годы ее бездумного, позорного бултыхания в жидком растворе мелкодиссидентствующей жизни в ней шло накопление нужных питательных элементов, они оседали на дне емкой души, и при попадания на это дно настоящего духовного семени произошел резкий всход. Лариса ощутила что-то вроде тихой, просветляющей эйфории. Так далеко и глубоко стало видно, такая ясность соображения наступила, столько неразрешимых вопросов распутались сами собой.

Был и еще один момент, дополнительно очаровывавший ее как бывшую «упрямую дщерь самиздата»: Поляновскому удалось самого Александра Сергеевича подать как запрещенного автора. Еще со студенческих пор ее приучали к мысли – читать имеет смысл только то, что гонимо властями. Гонимость была свидетельством настоящего литературного и идейного качества. Поляновский обеспечил этому пушкинскому стихотворению эффект двойной подлинности.

Она стала бывать у Венедикта Дмитриевича, сначала с Питиримом, явным любимцем хозяина, а затем и одна. И очень скоро эта сторона жизни сделалась для нее куда более важной, чем процесс Карапета. А стоило процессу завершиться успехом, как этот армянский камень легко скатился с ее души.

Был подписан приказ о назначении Ларисы Николаевны Коневой на должность старшего консультанта. Через час после этого приказа последовало два заявления от Голубева и Воробьева об увольнении по собственному желанию.

Михаил Михайлович, безрадостно подписывая их, поинтересовался, куда же пойдут его не самые худшие сотрудники.

– А вам не все равно? – дерзко спросил всегда покорный Воробьев.

Шеф стерпел этот тон и даже попытался сохранить интеллигентность, и сказал, что нет, не все равно, ему приятно вспоминать годы совместной работы, и ему хотелось бы, чтобы такие хорошие работники, такие порядочные люди нашли себе достойное место и смогли…

– Успокойтесь, – презрительно выпятив губу, сказал Голубев, – мы уже давно поняли, к чему тут идет, и, конечно, подумали о запасном аэродроме.

– А… так вам давно уже здесь… – Михаил Михайлович щелкнул большими плоскими пальцами, подбирая слово.

– Нам не хватало вашего мужского поведения, – закончил Воробьев, который, несмотря на более низкую должность, был лидером в данной паре.

Они гордо ушли.

Михаил Михайлович остался сидеть в полуразрушенном состоянии, пытаясь настроить себя против этой парочки:

– Мужское поведение, епть, сдурели!

В разговоре с Милованом и Ларисой, который состоялся вечером того же дня, шеф довольно иронично отозвался о паре «летчиков». Ему, разумеется, утешительно было истолковать дело так, что не он их выдавил, а они сами изначально поглядывали на сторону. В глубине души, если бы кто-то навел резкость его зрения на эту проблему, старый морпех признал бы, что переставляет причины и следствия местами, но ему не хотелось в глубины души, хотелось просто пристойного завершения этого месячного кошмара. О том, что Пызин тоже уходит, ему звонили из отдела кадров ЦК ВЛКСМ. И таким образом дело закрывалось. О том же, что зам заявил своим корешам в ЦК, что не желает работать с этим старым козлом – провокатором и антисоветчиком, Михаилу Михайловичу не сказали, щадя его возраст.

В своей раздумчивой, медленной, мудрой по виду речи, обращенной к своим ближайшим соратникам по «направлению», Михаил Михайлович долго и тщательно расставлял точки над «i». Показывал умытые руки. «Они», мол, сами все виноваты – и «голубые» братья с их высматриванием запасных аэродромов, и Пызин с его искаженным пониманием способов проведения национальной политики в органах культуры и науки.