Лавка

Огромные количества ветра, и дождя, и солнечного света хлопочут над деревней Босдом среди вересковой пустоши и вызывают то одни, то другие последствия, и наша дружба с сыном мельника становится все более — тут я позволю себе прибегнуть к лексикону журналистов — нерушимой. Мы и сыновья мельника решительно не способны видеть друг в друге конкурентов. Мельников сын Густав посвящает меня в свои далеко идущие замыслы: у него на подходе мандолина, сообщает он мне. Она, можно сказать, уже в пути, осталось только выбрать ее в каталоге, и тут без моей помощи не обойтись. Я соглашаюсь помочь, и Густав мчится домой и возвращается ко мне с четырехугольным животом: под курткой у него толстый каталог фирмы Август Тогенбрук из Цвибака под Ганновером. У себя на стекольном заводе Густав расспросил людей, как должна выглядеть мандолина, из которой можно выманивать песни. Ему объяснили, чтобы он и не подумал связываться с мандолиной, в которой меньше тридцати шести частей. Густав хочет, чтоб она и мне была по душе, потому что, когда у него, у Густава то есть, не будет свободного времени, на ней смогу побренчать я.

— И еще как смогу-то, — откликаюсь я, и тут Густав поверяет мне страшную тайну: мандолину надо заказывать на мое имя. Ему надо ходить на работу, его наверняка не будет дома, когда мандолина придет в Босдом. Я должен получить пакет, но до Густава не открывать.

Густав работает подносчиком на фриденсрайнском стекольном заводе, он так называемый мальчик на побегушках, но считает себя вполне зрелым и совершеннолетним, а главное — великим добытчиком. Так неужто ему нельзя купить самую хорошую мандолину, какая только есть на белом свете, только потому, что его отец этого не желает? Он сует мне в карман свернутые трубочкой деньги, чтоб было чем расплатиться, когда придет посылка наложенным платежом.

И снова я каждый день, как и в ту пору, когда подторговывал оконными дребезгами и бомбами-вонючками, поджидаю сразу после обеда нашего почтальона. Я сижу на каменной ступеньке крыльца. Всевозможные мухи, толстые, как богатые крестьянки, и стройные, как барышни, ползают по мне и слизывают с моей кожи что им надо. Прозевать почтальона я не могу, ему наш дом все равно не миновать. На стене нашего дома между входной дверью и дверью в лавку висит общинный почтовый ящик синего цвета. В соседнем селе Гулитча находится сортировочное почтовое отделение. Там служит начальник отделения и два почтальона. Почтальоны работают посменно. Одного из них звать Юришка, он человек солидный и разводит кроликов. Едва завидев меня, он тотчас начинает про них говорить. На мой взгляд, он еще не далеко ушел в науке кролиководства. Своих кроликов он называет домашние зайцы. «Запомни, — наставляет он меня, — сама (так называют у нас крольчиху), как захочет окролиться, сразу бьет задним копытом, тут уж смекай: счас я сяду в гнездо».

Я наблюдаю за своими кроликами. Теория почтальона не подтверждается. Наша сама бьет задними ногами, потому что хочет отогнать меня, зрителя, чтоб я не тронул ее детенышей. Но Юришка безмерно горд своим открытием, как псевдоученый — своей уязвимой гипотезой, вдобавок Юришка не вызывает у меня доверия потому, что называет крольчихины ноги задними копытами.

Другого почтальона звать Начко. Развозя почту, он заезжает в три трактира и попадает к нам уже заметно навеселе. У Начко тоже есть своя излюбленная тема. Он говорит так, как говорят в Нижнем Лаузице, но все-таки не на босдомский лад, и очень этим гордится.

— Чтоб ты знал, — говорит он, — я родом с финстервальдской стороны, у нас и говорят по-другому, и все там другое, лучшее, как у вас. Кабы не война, я б ни в жисть сюда не попал.

И Начкины присказки я тоже знаю наизусть. Постоянный репертуар обоих письмоносцев заставляет меня усомниться в полноценности взрослых людей. Один в подпитии, другой в трезвом виде каждый раз рассказывают одно и то же. Может, они сами ненормальные, а может, они воображают, будто с мальчиком школьного возраста надо разговаривать как с ненормальным?

И вот, наконец, приносят посылку. Я держу слово. Я ее не открываю. Вечером приходит Густав. Потрескивает не только оберточная бумага, потрескивает от торжественности вся комната. Инструмент под названием мандолина, изобретенный, наверное, где-нибудь в Италии, прибывает в Босдом и выскальзывает из картонной коробки, как младенец из материнского чрева. Живот у мандолины состоит из тридцати восьми частей. В комплект входят также: роговая пластиночка — медиатор, самоучитель игры на мандолине и свисток для настройки. И свой первый звук мандолина издает будто новорожденный младенец, но на этом сходство кончается. Когда младенец орет, его стараются утихомирить, а мы заставляем нашу мандолину издавать все более пронзительные звуки. Густав скребет роговой пластиночкой по струнам — взад-вперед, взад-вперед.