Лавра

Во тьме, отдававшей зеленоватым, я видела: это - позор и ужас, если он вырвется и напишет, и это станет моим позором, несмываемым, как серебрянка, покрывшая камень. Он запишет за мной мельчайшими буквами: мои тайные мысли и слова. Их он вывернет наизнанку и выставит так, что я, вымазанная статуя, навсегда встану перед воротами в его прекрасный и свободный мир. "...это ваши игры, монастырские. Здорово обломала..." - зеленоватый голос подбирался сзади, утыкался в плечо острым, отточенным подбородком. "Дрянь, гадина и дрянь, не смей смотреть на меня!" - покрываясь холодной ненавистью, я говорила спокойно и ясно - отрепетированные слова.

Митя держал оцарапанную руку. Я видела - ему больно. Морщась и склоняя голову к плечу, он прислушивался с удивлением, словно не верил ушам. "Тряпка, гнилая тряпка, ты только посмей, посмей раскрыть свой поганый рот!" Сквозь сон, становившийся явью, я повторяла так, как будто шла по ссохшейся глинистой дороге, прямо по колеям дурдомовских шин. Вой, уносящий во тьму, поднимался в моей груди, но, держась из последних сил, я подняла сучковатую руку и свела пальцы в кулак. Ударить я не успела. Что-то, бредущее по обочине, вспыхнуло в мозгу неизъяснимым светом, и в яростном блеске молнии я увидела глинистую дорогу и себя, стоящую посреди поля. На иссохших ветвях, так и не пустившихся своими словами, лопались привитые почки - страшные и чужие. Два безжалостных мира, низ и земля, погрязшие в ненависти, прорастали во мне - из одного ствола. Сучковатый, вживленный отросток изгибался, припадая к коре, и выбрасывал зеленоватые корни, въедавшиеся в мою сердцевину. Рванув на себя, как стрелу из колотой раны, я нанесла удар. В носу хрустнуло. Зажимая обеими руками, я откинула голову, силясь остановить. Черные бабочки порхали над полем, толклись и падали на стерню. "Сейчас, сейчас, - Митин испуганный голос гонялся за бабочками, ловил иссохшие тельца в подставленную ладонь, - сейчас, я - воды, как же это, не опускай, остановится - все отмоем". Мокрое, похожее на тряпку, легло на переносицу, и, открывая глаза, я перемаргивала поле, и бабочек, и тягостную боль, давившую носовой хрящ. Кровь утихала мало-помалу. Быстро и коротко дыша, я пробовала нос. "Ничего, вроде... ничего, до свадьбы заживет", - я бормотала бессмысленные слова, прислушиваясь. Наконец свернулась. Блузка, закапанная на груди, липла бурыми пятнами. "Ничего, - я повторила, - скоро кончится, осталось немного - потерпеть".

Митина рука сжимала мой локоть. "Да, да, конечно, немного, скоро совсем остановится, - он бормотал, заговаривая кровь, - неделя, и меня отпустят, против меня - ничего, в доме пусто, можно прийти и проверить, мало ли, тот признался, главное - не разговориться самому, стоять на своем. А потом я выйду от них и подам документы: теперь предпочитают отпускать. Пока тебя не было, он сказал буднично, словно я, живущая в доме, выходила в ближайшую булочную, я узнал подробно. Сначала уволиться, никого не подвести, потом - документы. Бумаги бродят месяца три, на этот срок у меня отложено, прожить, не работая. Ты поедешь со мной", - совершенно ровным голосом, как о решенном.

В этот миг, держа руку на переносице, я боялась ненависти. Если бы не она, я сказала бы: "Нет. Они тебя не выпустят, потому что сегодня ночью - и в этом моя вина - я отказалась попросить у них - за тебя". Я могла бы признаться в этом, но прежде я должна была убедиться в том, что все ночное - правда.

"Книга, синяя с серебряными буквами, название начинается с Доктор, давно не издавалась. Там о болезни, передающейся по крови", - другого способа не было. Митя задумался. Выпустив мой локоть, он поднялся и пошел к книжному шкафу. "Доктор... Этот?" - он вытянул переплет. Я узнала сразу. "Почитать?" "Нет", - теперь я убедилась.