Лавра

Торопя медленное солнце, я двинулась к ограде. Мимо, не приближаясь к обочине, двигались люди. Ангел, глядящий с неба, видел их лица: серые и отрешенные. Отступая шаг за шагом, я ужасалась тому, что, спустись он и окликни, его слова, давным-давно иссохшие в глине, останутся для них непонятными, как мысль, рожденная на чужом языке. "Народ... Много народу..." сквозь боль, вступающую в голову, я думала со страхом и отвращением. Солнце, достигшее глинистой обочины, уже бралось за дело, когда, обернувшись к цементным мешкам, я пошла скорым шагом и, присев, принялась мешать в отставленной плошке. Новый глинистый комок получался густым и упругим. Возвратившись, я села в траву и, отщипывая по клочкам, принялась скатывать шарики, как для пирожков. Ангел, умеющий понимать, должен был пройти по моим следам и увидеть нас всех, кто жил и умирал, не добравшись до Слова. В этом мире, соединяющем верх, низ и землю, мы стояли как оглашенные: за нас, выбирающих безумие, некому было попросить.

"Нет, нет детей, нет и не будет..." - я бормотала и разминала в ладонях. С наслаждением, словно зачиная новую жизнь, я катала, и катала, и выкладывала перед собой. Красное капнуло на руки, и, закинув голову, чтобы свернулось, я следила за солнцем пустыми, слепнущими глазами. Едва схватив следы, оно уходило за край набухающего облака. Торопясь поспеть до дождя, я опустила голову к работе, не обращая внимания на кровь. Сероватая глина становилась красноватой. Быстрыми пальцами я вминала в маленькие тельца. Человечки, замешенные на моей крови, оставались свидетельством - за всех нас.

Оглядевшись напоследок, я пошла обратно - к калитке. Заворачивая на площадь, я услышала голос, зовущий меня по имени. Не оборачиваясь, потому что теперь уже знала - чей, я шла медленно и спокойно и не боялась думать. Приглядываясь к солнцу, обходящему надутое облако, я думала о том, что теперь-то бояться нечего: теперь, наконец, я знаю о своей жизни все, а значит, все равно - пусть идут и записывают. Маленькие человечки, которым я успела передать, пойдут вперед по моей обочине, когда я, побежденная врагами, буду выть бессмысленным воем, в котором не останется ничего свободного: ни земли, ни мыслей, ни слов.

ВЫСШАЯ МЕРА

В квартире было тихо. С холодным сердцем я прошлась по комнатам, заглядывая во все углы. Утренний ужас не возвращался. Кружа, я примеривалась, с чего начать. Начинать следовало немедленно. Я чувствовала стремительно нарастающее нетерпение. Оно ныло в пальцах, шуршало за ушами, дрожало под сердцем. Странным образом с ним мешалось спокойствие. Руки, готовые действовать, наливались силой.

Бессвязные мысли вились вокруг троих, однако крепнущий шум за ушами не давал додумать: уже с трудом я понимала, чего же, собственно, добиваюсь. Единственное, что всплывало ясно, касалось мужа: церковный развод. Об этом я думала с холодной решимостью. Так я избавлюсь от трехрублевой бумажки, заложенной между страницами. Отдам обратно, не приму на себя грех воровства.

Что касалось учителей-антиподов - незаметно для себя я приняла Митино сравнение, - здесь окончательной ясности не было. Стараясь думать внимательно, я силилась собраться, но мысль, уже почти додуманная, перебивалась головной болью. Главный вопрос, касавшийся отца Глеба, звучал просто и ясно: во что бы то ни стало я должна была выяснить, знал ли отец Глеб о том венчании. Отголоски прежних разговоров приходили на память, и, перебирая, я склонялась к тому, что знал. Заведомую ложь не смягчали благие намерения. С отвращением я отметала примирительное - во спасение.

Спасение относилось к Мите. Однако, связанное с предстоящим отъездом, оно таило в себе мой будущий и вечный позор: черной типографской краской еще не написанного бестселлера он собирался покрыть меня снизу доверху, как владельцы говновозки своего Ильича. Я глядела на руки, словно на них, еще не отмытых от белой пыли, уже проступали мельчайшие черные буквы моего позора. Глаза оплывали от напряжения, и буквы разбухали черными пиявками, наливались кровью. Зажимая виски, я говорила: "Ничего, скоро все кончится, так или этак". Я повторяла на разные голоса и чувствовала, как клетки мозга, обложенные мягким, занимаются пульсирующим светом, похожим на электрический. В этом свете я не видела единственно верного выхода: в жизни, переданной по крови, все становилось двойным и жгучим, как двудомная крапива. Пошевелив пальцами, я постановила начинать с отца Глеба. Разговор с Митей - на потом. Невесть почему, я была уверена: его отпустят, поговорят и откроют дверь.