Лавра

Канал связи, выдуманный отцом Глебом, действовал безотказно. Мы встретились у Казанского, и, выслушав, отец Глеб поморщился: "По правде говоря, не вижу особого смысла". Опуская глаза, он заговорил о том, что, в сущности, ни он, ни кто другой не имеет права вмешиваться, диктовать вполне житейское решение, тем более, неизвестно, что выйдет лучше, по крайней мере в данном случае - оставаться или уезжать. Предположение, что Митю посадят, он отмел безоговорочно. "Если за чтение - пересажали бы полстраны", - отец Глеб пожал плечами. По его словам выходило так, что Митин отъезд, если дело дойдет до дела, освободит мою душу - отпустит с миром. "Не видишь - не бредишь", - он произнес рассудительно. Оглядывая меня тяжелеющим взглядом, он рассуждал о цельной и радостной жизни, в которой я, и думать забыв про Митю, стану хорошей женой и - он помедлил, - матерью. Снова, с воловьим упрямством, он говорил о материнстве, похожем на смерть.

Вспомнив о вылепленных человечках, я поглядела в небо: густая черная туча наплывала на купольный крест. "Вы говорите так, потому что у вас есть личная причина радоваться его отъезду". - "Если хочешь - да, - не слыша моей ненависти, отец Глеб принимал прямой разговор. - Во-первых, по-человечески, я - на стороне... - он назвал мужа уменьшительно-ласкательным именем, - а, во-вторых..." - "Ну", - я спрашивала нежно. "...Таким, как он, здесь, - он обвел рукой, достигая купола, - жизни все равно не будет. Дело не в этих - с Литейного. Дело в собственном выборе. Не знаю, как объяснить, но путь, который они выбрали для себя, в сущности - тупиковый. По отношению к жизни народа они - личности маргинальные, идут-бредут по обочине". На висок упала капля, и, оттерев коротко, я повела плечом. "Что значит - по обочине?" - я обращалась с угрозой. "Это значит, - он говорил тихо и веско, - пройдут, не оставив следа. Плетью обуха не перешибешь. То, что хорошо в юности, в зрелые годы выглядит несколько неестественно, как... юношеский грех", - отец Глеб усмехнулся. "Вот оно что, юношеский... И вы, выходит, грешили?" - я заставила себя улыбнуться. "Отчего же, грешил помаленьку. Кто ж из нас, университетских... Я тоже кричал - свобода..." - он пробормотал строку хрипловатым голосом и махнул рукой.

Сохраняя серьезность, отец Глеб говорил о том, что, ступив на зрелую дорогу, необходимо избавляться от болезней детства, например, от безмерной тяги к революционности: "В нашей богоспасаемой стране, - он сказал без тени улыбки, - революционность - опасный грех. Она ведет единственно - к разрушению. Если кто-то, - острым пальцем он указал в небо, - пишет за нами наши грехи, в этом, революционном деле уже не одна сотня томов" - "Это как же, - я спросила, - вы хотите сказать, что там - предварительное следствие, дают почитать дела?..." - "Вот-вот, - он подхватил сравнение охотно, - и статьи групповые - по этим-то делам". - "Ага-а! - я догадалась весело. - Значит, если вовремя отмазаться, выйти из группы, тогда, принимая во внимание чистосердечное раскаяние, освободят прямо в зале? Как вашего Дудко?" - "Дудко ни при чем, - он снова поморщился, - и судить все равно будут, там не освобождают подчистую". - "Ну что ж, - я сказала, - свой грех, свой ответ".

Солнечный луч, пробившийся сквозь прореху, впился в основание креста. Он был ярким и золотистым - не изумрудным. "Что свяжешь здесь, то свяжется и в небесах. В конце концов, любое пространство - трансцендентно", - он пригладил бороду. Уродливое слово пришпорило память и ожгло крапивным хлыстом. Закрыв глаза, я узнавала чмокающий голос.

"Мне все время кажется, будто все - больные, какой-то больничный корпус, и мы заперты". - "Не все, - отец Глеб набычился: - начинать следует с себя, с того, чтобы самой излечиться". - "Вы хотите сказать, я - больна?" - я спросила ясным голосом. Его молчание было двойным и жгучим, как хлыст. "Я хочу сказать, что свобода не бывает наружной. По крайней мере, в вашей литературе ее не сыщешь. Если она и есть, то только - тут, - пальцем, как рукоятью хлыста, он указал на грудь, - именно поэтому я считаю, что встреча с твоим Митей, если она и состоится, будет пустой. С такими, как он, церковь говорит на разных языках, наш язык - созидания, а значит, никогда мы не сумеем договориться". "Это ничего, - я сказала, - ничего, что церковь - на разных. Главное в том, что мы-то с вами сейчас поговорим на одном". Он слушал недоуменно. Рука, метнувшаяся вверх, пробежала по отвороту. "Что ты... хочешь сказать?" - Я видела, он ежится, словно вдруг похолодало.