Выйдя на площадку, я тронулась вниз по ступеням. За спиной хрустнул замок: гадко, как носовой хрящ. Боль, резавшая глазные яблоки, мешала сосредоточиться. Ясное ощущение безысходности моего существования заполняло пустеющее сердце. Если бы тот, кто слушал мои мысли, вознамерился записать, он вряд ли сумел бы словами. Теперь, выйдя на улицу, я шла к метро, не оглядываясь. Мысленная бессловесность делала меня невидимой для преследователей. Эти ищейки умели выслеживать единственно по мыслям и словам. Безжалостными словами я не могла признаться: тот, кто спрашивал на исповеди, спросил единственную и главную правду. Я венчалась с чужим венчанным мужем, а значит, мое договорное венчание было воровским.
Дойдя до церковной ограды, я подумала о том, что, наверное, схожу с ума. Безумие бессловесно. Так в монастыре - темный, бессмысленный вой. Ищейки умеют находить только по мыслям и словам, - значит, в безумии спасение. "Хорошо, - я сказала себе, - это - хорошо". Раскрытая калитка зияла в ограде, и, замедлив шаги, я свернула.
Церковный двор был усеян строительным мусором: криво распиленные доски, мотки проволоки, тяжелые бетонные глыбы. Минуя осторожно, я оглядывалась по сторонам. У заднего крыльца, приставленного к наружной алтарной стенке, лежали мешки. Выгрузив из машины, их бросили здесь же под открытым небом. Приблизившись, я оглядывала внимательно. То тут, то там в мешках зияли отверстия. Повинуясь неповоротливой мысли, я просунула палец, но не нащупала. "Тише, тише", - спасаясь от нового, подступающего приступа, я отогнала мысль о пулях. "Ну, откуда? Разве станут среди города? Должны были - подальше. Никакой не песок, цемент".
"Что же мне делать, Господи?" - теперь, совладав, я видела ясно: на самом деле все по-другому. До самых последних Митиных слов мой мир, в котором я существовала, сохранял подобие цельности. Теперь нижние мешки лопнули под тяжестью верхних, и тонкое цементное крошево, просыпавшееся сероватыми островками, покрывало пустую землю. Присев на корточки, я потянула обеими руками, расширяя разрыв. Мягкая, широкая струя, хлынувшая из-под рук, замерла невысокой горкой. "Безумие бессловесно", - я повторила снова и, оглянувшись, подняла пластмассовую плошку, заполненную водой до краев.
Поддернув рукава, я плескала и месила старательно - свободной рукой. Глиняное тесто, похожее на разъезженную дорогу, становилось гуще. Разминая пальцами, я лепила плоские лепешки. Их набралось целых пять, когда, внимательно оглядевшись, я выбрала дальний, густо заросший угол, и, подхватив первую, расправила в цементных пальцах. В углу двора, вытоптав злую крапиву, я положила лепешку на свободную землю. Одну за другой я сносила их в угол и раскладывала чередой, в затылок. В укромном месте, защищенном оградой от чужих, читающих мысли глаз, я занесла ногу и опустила всей тяжестью. След, пришедшийся на первую, отпечатался ясно. По числу лепешек следов выходило пять. Теперь, когда я оглядывала работу, отпечатки не казались безупречными. То здесь, то там ровный орнамент подошв вышел сбитым. "Ну и пусть, главное, лишь бы схватилось, главное, чтобы - солнце". Присев на траву в двух шагах, я думала о том, что, если все исчезнет, должно остаться что-то - свидетельство для ангела, чтобы он мог поглядеть и, увидев, понять без слов. Я представила, как обозлятся эти, идущие за мною. Сюда, за церковную ограду, им хода нет. Следы, оставленные на обочине, останутся для них недоступными.
Совершенно явственно я видела, как, привстав на цыпочки, они станут заглядывать через прутья, надежно окружившие мой, еще не выжженный солнцем скит. Здесь, вблизи разгромленной церкви, с которой загодя сняли крест, я думала об ангеле, летающем над полями. В изумрудном луче его собственного, стремительного креста он должен был увидеть следы и опуститься. По этим следам - добраться до меня и если не спасти, то понять. Отряхивая платье, я заглядывала в небо. Золотистые утренние лучи обходили высокие стебли, подбираясь к следам. Крапивные метелки, склоненные своей тяжестью, выступали навстречу. Они были тяжелыми и полновесными, как кропила.