Лавра

От первого - грубого разговора, никак не смягчавшегося торопливой и мелко написанной просьбой, до второго, двоедушного, в котором Митя не принимал участия, прошло довольно много времени, в продолжение которого я отгоняла мысль о записке. Начало я прослушала. Что-то о Комитете защиты мира, о добровольно-обязательных взносах, которые церковь должна делать, - деньги тянут, а храмы восстанавливать не разрешают, муж говорил с возмущением. "Ты прямо как папаша - об алиментах!" - "Что?" - он переспросил, растерявшись. "Ну, государство - вроде матери-одиночки: деньги из церкви тянет, а воспитывать дитятку не дает". Они посмеялись и покивали, и я спросила, много ли денег у церкви. Они снова покивали. "А - правда, про отца Богдана, золотые ручки?" - я продолжила ехидно. "Ну, это - ерунда, бабьи сплетни", - муж отмахнулся и, видя недоумение отца Глеба, неохотно пояснил: мать репетиторствует, он мотнул головой презрительно, учит его дочек, она говорит, живут богато - некуда деньги девать, отец Богдан закатил ремонт - хрущевка, потолки два сорок, но - лепнина, мебель, дверные ручки позолотил... Отец Глеб рассмеялся: "С этого станется! Интересно, в сортире совмещенном тоже ручки золотом? Русская народная сказочка - "Сортир - золотые ручки!"" Засмеявшись вслед, я обещала разузнать.

"Золотом, золотом, чем нелепее, тем верят лучше, - муж не смеялся. - Хотя нет, помнишь, та история с митрополитом Николаем, во время войны с Кореей?" С воодушевлением он заговорил о давней истории, когда на конгрессе Комитета защиты мира митрополит понес несусветную чушь о зверствах американцев, чем нелепее, тем лучше. Так он рассчитал, ни за что не поверят: скальпы, младенцы на солдатских штыках, бактериологическое оружие... Конечно, иностранцы не поверили, а ГБ не придраться - как с первой полосы. "Вот и вам надо так, с владыкой, совмещать половчее..." - отец Глеб перешел к актуальным афганским делам. "Кстати, о совмещении, - муж не пожелал слушать, но продолжил тему по касательной: - Сегодня вечером наш уполномоченный молился в алтаре. Я видел сам - стоит и крестится, думал, никто его не видит..." - "Или - наоборот", - я поднялась и вышла. Проходя мимо стеллажей, я взглянула украдкой. Какая-то странная мысль коснулась меня. На кухне смеялись.

Прикрыв дверь, я подошла к своей полке. Бахромчатые книги глядели на меня доверчиво, в их лицах сияло не порушенное достоинство: стоящие на этой полке были живыми. Едва касаясь, я гладила переплеты: нельзя, чтобы они слышали про совмещение. Так я подумала и усмехнулась, но с упорством, защищающим душу, снова повторила про себя: живые. Рядом с ними я чувствовала себя взрослой. "С чего бы это?" - сев в кресло, я задумалась. "Эти книги пришли оттуда, здесь они оказались случайно, если бы не стечение обстоятельств - им самим нашу границу не перейти. Все, живущие здесь, в сравнении с ними - хитрецы. Это и есть - взрослые". Теперь я думала о них, как о детях: если услышат о словесных хитростях, о том, чтобы говорить одно, а думать другое, так, как умеем мы (рука уполномоченного гебешника складывалась в троеперстие), они переймут, и тогда из давнего, не порушенного языка, не похожего на наш - то грубый, то двоедушный, - вытечет вон все его сияние. Глупая мысль о том, что ямать-одиночка, мешала сосредоточиться. Два разговора - грубый и двоедушный - в этой мысли соединялись в одно. Сидя в кресле, я приложила руку к животу, словно, глядя на светлые книги, стоящие ровным рядом, чувствовала себя женщиной, которой предстояло родить. Прежние мысли о настоящих детях оборачивались ненастоящими. Настоящие, они рождались теперь. Я думала о том, что в шутке о матери-одиночке нет глупости. Она была умной, словно теперь, вопреки грубому разговору, все зависело от моего решения, и перед этим решением я стояла одна. О моих бахромчатых книгах я думала, как о здоровых детях, которые рождались и росли в другом мире, далеко отстоящем от нашего: наше уродство, переданное с потоками пролитой крови, обошло их стороной. "Женщина спасается деторождением..." - теперь я понимала и принимала. Они родились далеко, дальше, чем я могла дотянуться, но все-таки они здесь - самые первые из них. Они пришли из другого мира, недостижимого и эфемерного, по крайней мере для меня. Муж уезжает и возвращается, взад-вперед пересекает границу, но это - это ровно ничего не меняет - Женева, Париж: хитрые и двоедушные выдумки. На самом деле этого нет. Другой мир: туда и обратно клиническая смерть. Случается время от времени, с некоторыми, но по-настоящему уехать туда - значит, исчезнуть для этого мира: умереть.