Лавра

Мысль, которую я, наконец, поймала, заставила ускорить шаги. Она показалась мне важной - стремительной и короткой, такой, что по ней, как по мосту, можно было перейти на другую сторону. Наученная Митиной испепеляющей ненавистью, я свалила вину на власти, перед которыми, теперь я понимала это ясно, владыка стоит день за днем, как перед лицом своей скорой смерти. Я вспомнила радость мужа, которой он делился с отцом Глебом: уполномоченный Совета по делам религий крестится в алтаре. "Как бы не так!" - если это и правда, она достигается ценою смерти владыки. Этой ценой он растопляет уполномоченные сердца. Радость и умиление исчезли, как не бывало: холодная ярость перехватила горло. В этой ярости, глотая холодный воздух, я шла вдоль канала и, словно сорвавшись с крюка и исполнившись Митиной ненависти, играла за владыку и его крестника так, как умел играть один Митя со своими, вымышленными мною, персонажами.

Ясно, словно действие разворачивалось на сценической площадке, у подножия которой я стояла, я видела уполномоченного, входящего в митрополичьи покои и складывавшего руки. От двери, склоняя голову, он подходил под благословение. "Глупости! Вот уж - не может быть!" - я фыркнула от отвращения. Не слушая моего фырканья, владыка выходил из-за стола навстречу, поднимал сложенные пальцы над чужой, почтительно склоненной головой. Теперь они садились за поперечный столик - друг напротив друга. Я видела их лица, на которых было написано доброжелательство, но видела и другое: их доброжелательство поднималось на разных дрожжах. Сердце уполномоченного распухало ядом. Он говорил вполголоса, тихо и вежливо, я не различала слов. Владыка слушал, прикрывая веки. Со стороны могло показаться, что дело, с которым пришли, касается обыденного, но, стоя под сценой, я знала: речь идет о третьем железном осколке, метящем в сердце владыки... "Господи, что это я - каркаю!" испугавшись, я вдруг подумала: никому, кроме Мити, нельзя говорить о том, что сегодня, нежданно и непоправимо, я стала единственным, а значит - единственно опасным свидетелем.

Я остановилась, озираясь. Набережная пустела. Холодный воздух, завивавшийся струями, поднимал бурунчики снега. Над грязноватой ледяной поверхностью дрожали столбики воздуха, стоящего над каждой полыньей. Я остановилась и заглянула: искрошенные края ближайшей полыньи широким веером захватывали лед. Шаткий свет фонаря дрожал, отражаясь в черном, вползал на ледяной покров короткими желтоватыми змейками. Змейки вились и вились, словно полынья, откуда они вылезали, была котлом, в котором - на невидимом с берега огне - варилось что-то зловещее. Я смотрела, не отрывая глаз.

Подходившего я не увидела - услышала хруст снега, похожий на скрип. Взявшись рукой за мое плечо, он развернул: "Пойдешь со мной", - приказал коротко. Остановившимися глазами я смотрела в его - не моргавшие. Не страх, что-то другое, похожее на отвращение, заливало меня. Глаза, смотрящие в мои, были белыми и пустыми. Короткие, словно обожженные ресницы наконец моргнули. "Пошел вон!" - я обрезала, очнувшись. "Так и так пойдешь, не захочешь сама приведут", - он говорил уверенно и беззлобно, как будто видел перед собой слабое и ничтожное насекомое. Шальная мысль, что этот человек, поймавший меня на набережной, - аспирант, разыгранный Митей, поразила меня. Господи, если так - теперь он должен каяться. "Ты - аспирант?" - я спросила с разбегу. "Аспирант, аспирант, ты тоже скоро станешь..." - он закивал, повторяя слово. Все сходилось. Без страха и отвращения, словно персонаж, пришедший из вымышленного мира, не представлял никакой опасности, я смотрела в пустые глаза, обведенные обожженным контуром, и думала о том, что главное - не выказать страха: моих содроганий этот не дождется.