Лавра

На этот раз, приникнув к обитой наглухо двери, не пропускавшей звуков, я мгновенно опознала чужое: так приходят, чтобы забрать. Звонок был грубым и страшным. Никто из нашей семьи такого звона не слышал. Нас обошло, не тронуло, миновало. Откуда же я?.. Чужая, общая, недостижимая память разверзлась в моей душе. Весь долгий день, час за часом, я выбрасывала лишнее, чтобы освободиться, но оно - проклятое, подлое время - оно играло само, и эта игра не зависела от моей скованной страхом воли. Откуда мне знать, разве я могла знать заранее: именно так, выбрасывая жалкие земные остатки, расчищают заваленный путь, по которому, как по изъезженным добела рельсам, движется чужое неотторжимое прошлое, лежащее пластом под испорченной памятью? Я озиралась растерянно. За окнами стояла мгла. В ней, как в черненом зеркале, отражалась спинка кресла, горящая лампа, заложенный книгами письменный стол. Все, окружавшее меня, двоилось, повторяясь во тьме. Раздвоенная комната сходилась на оконной грани. Та, что стояла за плечами, заглядывала в мои глаза. Я чувствовала себя особенной, нулевой точкой, из которой исходят две оси, стремящиеся в бесконечность. Бесконечностей было две. Семь небес, на которые я мнила взобраться, множились в глубине зазеркалья. По их числу лежали пласты канувшего прошлого, из которых детство оказывалось всего лишь одним верхним.

Дождавшись утра, я оделась и вышла из квартиры. Машинально, как делала каждый день, я потянулась к кнопке, но удержала руку. Стон разбуженного лифта мог разбудить чужих. Лишние свидетели нежелательны. Ступая тихо, я шла вниз по лестнице, проходя на цыпочках мимо спавших дверей. Спустившись, я вышла во двор. Все было укрыто белым, сколько хватало глаз. Белый покров лежал на кустах, на крышах гаражей, на козырьках притворенных подъездов. Таясь и оглядываясь на спящие окна, я подходила к бакам. Меня вело странное, необъяснимое желание, и не было моих сил - противиться. Подойдя вплотную, я заглянула за край. На самом дне, под рваным куском чужого выброшенного целлофана, лежала меховая варежка, я вынесла в куче, они не заметили, роясь. Я стояла, заглядывая в бак, как в колодец. Слишком глубоко, рукой не достать. Край бака - грязный. Подтянув деревянный ящик, я встала обеими ногами. Теперь, перегнувшись, я ухватила целлофановый угол и потянула на себя. Прозрачный кусок был большим и чистым: не успели забросать. Подложив под грудь, я легла всем телом и, стараясь не вдыхать смрадные испарения, выхватила их обе: вторая варежка лежала рядом. Спрыгнув с ящика, я метнулась к парадной. На бегу я думала, если и видели, пусть думают, растяпа, выбросила по ошибке, деньги, золотое колечко, да мало ли что...

Добежав до квартиры, я закрылась в ванной. Расправив испачканные варежки, я стирала помойные следы. Внутренний меховой слой не затронуло. Обмыв верхний, кожаный, я вытерла насухо. Кожа припахивала порошком и помойкой. Помойные запахи - приставучие, теперь жди, пока выветрится, никакой водой не отмыть. Подумав хорошенько, я сложила варежки в холщовый картофельный мешочек. Взвесив на руке невесомое, я добавила упаковку сахара-рафинада, и, словно вспомнив, пачку английского чая "Earl Grey". Мешочек тяжелил руку. Машинально я подумала: чай привез муж, купил в tax-free, в аэропорту, и эта мелькнувшая мысль отрезвила меня. Опустившись на табуретку, я оглядывала кухонные полки, словно приходила в себя. Готовый картофельный мешочек лежал на моих коленях, я смотрела с ужасом, словно кто-то другой - ни живой, ни мертвый, - знавший тверже и лучше меня, заставил вынуть, сложить, приготовиться. Этот кто-то, знать не знающий о счастливых магазинах, в которых не платят пошлин, умел обдумывать загодя, не полагался на последний - кожаный - миг. Я сидела, озираясь, словно не я - другой сидел на моей вымытой, готовой к празднику кухне. К этому празднику он приготовился по-своему. "Господи, так сходят с ума, неужели - и я?.. Нет, только не это, все, что угодно, но этого - не будет" Оглядевшись, я сунула мешочек в зазор между стеной и холодильником.

Я проспала до самого вечера. Веселые голоса, поднявшиеся в прихожей, разбудили меня. Муж заглядывал в комнату: "Спишь уже?" - он спрашивал удивленно. "Сейчас, встану", - пригладив волосы, я поднялась. Сосредоточенная мысль гнала меня на кухню: я хотела убедиться. Готовый картофельный мешочек лежал в щели между холодильником и стеной. Отец Глеб, усевшийся в уголке, улыбался навстречу. "Чистота-то какая!" - муж входил за мною следом, радостно озираясь. Он не видел другого, сидевшего на моей кухне, отмытой после чужой жизни.