Лавровый венок для смертника

— Считаете, что оскорбили меня? Ошибаетесь. При тех диагнозах, на которых я специализируюсь, определить, кто есть кто, как раз труднее всего. Мои пациенты способны перевоплощаться в кого угодно.

Едва сдерживая стон, Коллин усиленно помассажировал свое подреберье, где уже начинал разгораться раковый пожар. Но именно в эту минуту он вспомнил ласки, которыми награждал Эллин, овладевая телом девушки. И захотел, чтобы хоть когда-нибудь все это повторилось. Он очень образно представил себе, как все происходило, и почувствовал почти физическую потребность опять заключить эту женщину в свои объятия. Эту, а не какую-либо другую.

Теперь он уже не смог бы усомниться в том, что влюбился в Эллин. И вряд ли сумел бы убедить себя, что это всего лишь проявление отцовской любви, даже если бы не только косвенные улики, но и прямые доказательства доктора Вермейля оказались неопровержимыми.

— А ведь, если исходить из вашей версии, перевоплотившись в Грей, Кэтрин Астор вообще перестала осознавать себя моей дочерью. У нее не осталось никаких родственных чувств ко мне.

— Нечто подобное нельзя утверждать со всей убежденностью, но…

— То есть она все же помнит, что я и она… словом, что мы родственны?

— А вы уверены, что Кэтрин Астор, не перевоплощайся она в Грей, помнила бы о том, что вы — ее отец? Что вы действительно отец, а не просто мужчина, который считает, что, переспав с ее матерью, зачал ее.

— Не уверен.

— Разве что хотите спросить, как она может относиться к вам, как к мужчине?

— Ну и как же она относится ко мне, как к мужчине? — не сдержался Коллин и в то же мгновение пожалел о своей говорливости.

— Вам следовало сразу же предупредить меня, что эта проблема уже возникла.

— «Уже»?

— Пациенты, подверженные мании перевоплощения, очень часто подвержены также и воздействию «эдипова комплекса». Уверен: вы знаете, о чем речь.

— О бреде одного из ваших коллег, оправдывающего кровосмешение.

— …И пытающегося объяснить безудержность сексуального влечения дочери к отцу, а сына — к матери.

Не дослушав его, Коллин бросил трубку на рычаг и, откинувшись на спинку кресла, простонал, да так, что стон его слился с гневным рычанием.

* * *

Вермейль растерянно взглянул на аппарат и, все еще держа трубку в руке, проскрипел зубами. Он-то ожидал совершенно иного исхода их беседы. В частности, хотел еще раз, более внятно, объяснить Коллину, что время от времени его пациенткой овладевает неуемное желание направлять течение окружающей жизни по тем полубредовым сценариям и сюжетам, которые зарождаются в ее воспаленном мозгу. И что продолжаться это может месяцами, пока, наконец, не наступает депрессия прозрения и раскаяния.

Так вот, ему очень не хотелось, чтобы во время очередной вспышки активности, когда «сценарий бытия» полностью овладевает сознанием Эллин Грей, майор оказался втянутым в одну из пренеприятнейших историй. Как врач, Вермейль просто обязан был предупредить его. К тому же он боялся потерять Коллина как союзника. Иначе весь эксперимент, который он затеял, научно отслеживая различные периоды жизни Эллин Грей, окажется развеянным в прах.

29

Леди Удайт лежала на широкой, по-холостяцки неопрятной кровати Кроушеда совершенно подавленная и растерзанная. Только что это полное ничтожество, этот палач, в буквальном смысле слова, изнасиловал ее. Причем сделал это предельно грубо, словно специально провоцировал на сопротивление, которое тотчас же подавлял самым варварским способом: заламывая руки, срывая одежды и даже ударив кулаком в лицо.

Поняв, что и в постели этот человек продолжает чувствовать себя палачом, Валерия прекратила сопротивляться и кричать — и отдалась ему, как варвару, со всеми возможными в ее положении брезгливостью и презрением. Но и после этого он даже не попытался придать их близости хоть какую-то видимость человечности, а бесился на ней долго и неуклюже, обдавая мерзкими запахами и изрыгая не менее мерзкие словеса.

Теперь она приходила в себя, чувствуя, что с одинаковым наслаждением способна убить хоть самого насильника, хоть себя.

— Почему-то думал, что у тебя там что-то особенное, не как у всех прочих женщин, — разочаровано проговорил Кроушед, слезая с нее, как с падшей в бою лошади, и ничуть не заботясь о том, чтобы прикрыть свое бесстыдство. — А ведь на поверку оказывается — один черт: что у последней портовой шлюхи, что у высокородной леди, ржавый якорь мне в задни… пардон.

— Я, конечно, сглупила, решившись прийти в эту конюшню. — Валерия не в силах была подняться с ложа, а потому медленно сползала, опасаясь, что не в состоянии будет подняться и устоять на ногах. — Но ты, палач, еще сто раз пожалеешь, что решился так унизить меня.

— Разве это унижение? — благодушно возразил Кроушед, идя в соседнюю комнату, где настойчиво звонил телефон. — Видала бы ты, что мы вытворяли однажды в Сингапуре, когда тайком завели на судно одну малазийку. Там бы ты не продержалась и против двоих, а нас резвилась целая дюжина.

— Не смейте пересказывать мне подобную похабщину.