Лавровый венок для смертника

В город они въехали никем не замеченными, все по той же, едва просматриваемой, полузабытой полевой дороге, проложенной еще первостроителями Рейдер-тауна, доставлявшими по ней добытый в карьерах на севере острова камень. Город, как и весь остров, казался безлюдным, а фонари, окаймлявшие его плохо освещенные улицы, воспринимались, как отблески созвездий — далеких и тоже безжизненных. Однако тишине и безлюдью Грей не доверяла.

Прежде чем направиться к дому заместителя начальника тюрьмы, она несколько раз бросала машину из одного переулка в другой, внимательно следя при этом, чтобы «мерседес» Коллина нигде не затерялся. Эллин вполне серьезно опасалась, что этот полумертвец решится сбежать от нее, чтобы отдаться в руки полиции. Нет страшнее человека, уверовавшего в свою обреченность.

Но, к чести Коллина, тот покорно следовал за ней. Поняв, что покаяние откладывается, Эллин увеличила скорость и, резко оторвавшись от машины тюремщика, первой, с погашенными фарами, проскочила во двор.

— Вы вели себя так, словно за нами могли следить или уходили от погони, — раздраженно молвил Коллин, поставив свою машину в гараж и внимательно осмотрев окрестности особняка. — Лично я к таким гонкам не приспособлен.

— Но сейчас вы осматриваетесь так, словно точно знаете, что за нами следят.

— Вы правы, сам не заметил, как почувствовал себя преступником, — удрученно согласился Коллин.

— Стали, пока только стали, преступником. Но еще не почувствовали этого.

— У вас садистское стремление растоптать последние угли моей силы воли.

— Наоборот, разжечь их. Когда человек понимает, что затравлен, как волк, он и вести себя начинает подобно самому матерому из этих хищников. В этом своя житейская логика.

— Не знаю, если мы и сообщники, то какие-то слишком уж невообразимые.

Постояв еще немного у крыльца флигеля, рядом с которым находился гараж, эта странная пара «невообразимых сообщников» вновь подозрительно осмотрела открывавшуюся ей часть поглощенного тишиной и мраком переулка. Город все еще оставался погруженным в безжизненную темноту ночи — беспомощный и беспечный в своей вере в праведность рассвета. В зданиях напротив особняка располагались офисы, и там не могло быть никого, кто бы заметил их ночной приезд. Даже охранников. Эллин проверила это в прошлые ночи, обойдя все окрестные строения.

— Мы еще кого-то ждем? — вежливо осведомился Коллин, поеживаясь и мечтательно поглядывая на дверь своего дома. Он только и ждал возможности укрыться за стенами этой крепости, погрузиться в ее непритязательный холостяцкий уют и мгновенно забыть обо всем, что происходит на бренном, неласковом к нему, свете.

— Ждем, мистер Коллин, ждем. И все же давайте зайдем к вам и вы угостите меня французским коньяком. Он у вас отменный, жаль, что угощаете крайне редко.

— Поскольку слишком редко представляется случай, — сказал Коллин, охотно направляясь к двери особняка.

— Понимаю: придерживаете для редких и важных гостей. Я под эти статьи расходов не подпадаю.

Коллину показалось, что женщина умышленно заговаривает ему зубы, чтобы вывести из состояния страха, в которое он неожиданно впал, поэтому выслушивал ее с молчаливой снисходительностью.

Они вошли в дом, и хозяин сразу же извлек из бара бутылку коньяку, а гостья занялась содержимым холодильника, добывая из него все, что может превратиться в бутерброды и прочую закуску. Эллин чувствовала, что проголодалась, и решила несколько минут посвятить собственному чревоугодию.

— Так кого же мы ждем, мисс Грей? — спросил Коллин, вместо того чтобы провозгласить тост.

— Прозрения.

— Вы сказали «прозрения»? Чьего?

— Вашего.

— Ни черта не понимаю.

— Тогда выпьем. За понимание. За способность понять, точнее, понимать самих себя. Редкий, должна вам сказать, талант.

Они выпили, и Эллин сразу же набросилась на бутерброд. Стив продолжал поигрывать рюмкой с недопитым коньяком, сожалея о том, что не способен окончательно опустошить ее. Хотя так хотелось напиться! Он боялся боли, которая, словно зверь, притихла на какое-то время внутри его чрева, чтобы в любую минуту вырваться оттуда всепоглощающим пламенем. Многие дни и ночи его жизни проходили теперь в борьбе с этим зверем. Борьбе, которая истощила его.

— В чем же оно может выразиться, это мое «прозрение»?

— Вы должны понять, что нельзя одно и то же лгать и Согреду, и мне. Это не только глупо, но и глубоко безнравственно.

— Когда вы произносите свое «глубоко безнравственно», все праведники мира содрогаются от цинизма и безнравственности ваших слов. Они и сами себе начинают казаться циниками.

— Можете считать, что отомстили, — спокойно парировала Эллин, вновь берясь за бутылку и наполняя свою рюмку. — Намерены продолжать в том же духе?

— Не стану уподобляться индейцу, вышедшему на тропу войны. Постараюсь выслушать вас. Итак, что вы имели в виду, когда зашла речь о некоем «прозрении»?