Лазурный след. Путь ученого Яна Черского к разгадке тайн Сибири

Однако не только она была учителем. Квятковский не щадил времени; Марчевский, занятый своими различными делами, лично общался хотя и редко, но наблюдал за всем и включил в совместную работу много образованных ссыльных; в казармах безотказным приятелем был Чекулаев, умеющий ловко склонить к взаимодействию коллег из других рот. И неожиданно появился в Омске человек, который словно родился для поддержки этих необычных начинаний: подающий большие надежды, отзывчивый, самоотверженный и молодой российский учёный Потанин. Едва он прибыл, как уже Марчевский находился около него. И вскоре оказалось, что наткнулся он на одного из самых сердечных приятелей.

Капитан Ланин, несомненно, по этой причине был самым удовлетворённым. В течение долгого времени он был окружён славой, как солнцем. Сонный, скучный, заброшенный в одиночестве в бескрайнюю степь и почти отрезанный совершенно от всего света, Омск переживал минуты своего озарения; заинтересованность этим солдатским обучением и оказание помощи становилось модным. Как-то дошло это до главного командования, что именно он дал начало всему. Командиры других частей начали являться к нему за советами. Раздались новые похвалы. Когда, однако, после них он не дождался назначения на должность майора, терял медленно настроение. Страдал более всего от этого Черский. На него Ланин надеялся более всего, поэтому теперь имел к нему самые большие претензии. Его амбиции выросли. Рассчитывал он на какое-то необычайное открытие, хотел показать себя в чём-то, что не только Омск, но целая Российская Империя пришла бы в изумление и заставила бы Петербург заинтересоваться его фамилией.

В продолжение этих лет он иногда из любопытства проглядывал даже порой книги. Черский учился и действительно не терял ни минуты, и это он тоже должен был признать, но, по его мнению, этого всего было мало. Начал он ему тогда по-своему помогать. Контролировал, откуда и докуда проработан материал, велел читать наизусть по памяти целые страницы, вмешивался во всё. Не помогали никакие уговоры. Ланин пришёл к выводу, что он самый мудрый, и с железным упорством применял свои собственные методы.

Черский исхудал, захирел, многократно помещали его даже в госпиталь. Сгибался он под тяжестью службы, потому что исполнял её добросовестно, и умственной работы. Всяческие книги по геологии, какие существовали в Омске, он основательно проработал. Подобным образом имел он в голове и всю зоологию, а что было живое в окрестности, знал на память и сумел подсчитать самые маленькие косточки. Прекрасно ориентировался на местности и перенял от Чекулаева все топографические знания. По совету Квятковского в запущенном доме, бывшем некогда госпитальной баней, устроил лабораторию и там согласно его указаниям учился химии. Самостоятельно препарировал зверей и птиц. Несмотря на это отдавал себе отчёт, что только находился у начала, что огромность знаний не превратила его в учёного, что ещё он не способен делать выводы. А Ланин торопил. Всё более то, что должно было быть отдыхом и удовольствием, превращалось в ад.

Шёл 1868 год. После прекрасной пропитанной запахом цветов степной весны приближались сухие и знойные дни. Начали желтеть травы. Солнечные лучи всё глубже вгрызались в землю и, измельчив её жаром, всё более облегчали работу бурям. Они набегали здесь часто и подметали, как метлой, поднимали под небо клубы пыли, скрывали в темноте ясный день, порой весь Омск превращали в одну огромную мусорную кучу. И катились так часами с каким-то ужасающим упорством, беспощадно, жестко, словно хотели и без того мрачный этот край превратить в бесплодную пустыню.

В какой-то день, во время такой бури Черский находился на вахте на валах крепости. Он поднял воротник, глаза его были почти закрыты. Старался держаться спиной к буре, но это помогало мало. Туманы валили отовсюду, гуляли во рвах, отскакивали от откосов и домов, в каком-то сумасбродстве взносили вверх чудовищные подвижные стены, в которых каждый момент исчезало всё. Пыль проникала всюду: под одежду, в уши, в нос, в рот, как иглами колола лицо миллионами крупинок песка и становилась всё более угрожающей. Ветер уже не гудел, а выл, громко голося охрипшим, стонущим посвистом.

Черский присел на корточки, перед губами открыл манерку и быстро наполнил её. Сделал глоток, выплюнул и только тогда придержал дольше. Кофе имел постоянно привкус глины, но на это он перестал обращать внимание; освежил несколько высохшее горло, осторожно протёр глаза и в конце концов упруго выпрямился. Из синяво-золотой завесы вынырнули солдатские силуэты. «Значит, наконец, четыре часа, – с облегчением вздохнул он. – Теперь другой будет мучиться…»

Сменили караульных, Черский вернулся в казармы. Он задержался там недолго. Умылся, достал из сундука записи, положил их в карман и, доложив унтер-офицеру о своём уходе, направился в Новую Слободку.

– Плохо выглядишь, – Марчевский заботливо посмотрел на него. – Промой глаза. Кажется мне, они сильно припухли.