Лебяжий

– Если твоя жена не дает мне прохода, это еще не означает, что мы в связи.

– Бедный Иосиф! Во всем виновата моя жена. Клевещешь ведь, а?

– Клянусь тебе, нет! Пришла, расплакалась. Сказала, что устала от твоих пьянок, от неустроенности, что покончит с собой, если...

– Если ты с ней не переспишь. И ты, как истинный человеколюбец, не смог отказать...

– Перестань! Я говорю то, что было.

– А что было?

– Да ничего ровным счетом! Она просила, чтоб я стал твоим соавтором.

– Но ты отказался.

– Разумеется, – Горкин вызывающе вскинул голову, встопорщил усы. Сейчас его звонкому голосу позавидовал бы конферансье. – Можешь оскорблять меня сколько угодно! Но в конце концов... плевать я хотел на твою «подушку», а вместе с ней и...

– Не торопись! Не торопись договаривать! – с веселой, с грозной улыбкой посоветовал Мурунов и подбросил бутылку. Комлеватый, жилистый, он, по-видимому, таил в себе неуправляемую страшную силу, которой следовало поостеречься. – А то опять побежишь... если успеешь.

Он запустил бутылкой в зеркало. Зеркало удержалось на гвозде, но треснуло, и Горкин увидел свое изображение, рассеченное трещиной надвое. «Плохая примета!»

– Люблю разрушать. Особенно чужое. Все расходы можешь отнести на мой счет.

– Пустяки. Не стоит считаться.

– Ты истинный джентельмен. И как джентельмен обязан...

– Нет! – закричал Горкин и вскочил, и, обретя силы, заметался по комнате. – Между нами ничего не было.

– Мне легко доказать обратное. Только стоит спросить Татьяну. – Мурунов заметил ружье, подобрав, разломил стволы. – Только стоит спросить, и ты пожалеешь, если соврал...

Он перекинул ружье через колено. Стволы выгнулись, точно ивовые прутики.

– Так спросим?

– Нне ннужно.

– Тем лучше. Ты обязан на ней жениться...

– Но слушай... я должен привыкнуть... к этой роли! Дай время!

– Привыкай. До завтра. – Мурунов отвернулся и глухо сказал: – Я потому хлопочу... жаль мне ее! По-человечески жаль. И если у вас получится – живите.

«Чтоб ты сдох, благодетель!» – мысленно пожелал ему Горкин.

- Выйду как зашел, – сказал Мурунов и, отодвинув кровать, выпрыгнул в окошко. На секунду опередив его, за угол метнулась Татьяна Борисовна.

– Ты довольна, львица? – не оглядываясь, спросил Мурунов. – Ты должна быть довольна.

Татьяна Борисовна вышла из укрытия. Мурунов редко ее удивлял, но сейчас удивил. Еще недавно исполнявший любой ее каприз, он вдруг показал характер и буквально смял Горкина. Горкин трус, и не только трус. Но разве сама она об этом не догадывалась? Догадывалась и закрывала глаза, предавая себя, предавая мужа и, быть может, еще что-то более важное...

– Идем домой, Игорь! – робко позвала Татьяна Борисовна, увидав, что он свернул в сторону. – Я сварю тебе кофе.

– Ты яду в него не подсыплешь? – спросил он дурашливо. Непостижимый человек! Когда ему скверно, когда невыносимо – напяливает на себя шутовскую маску.

– Что ты городишь? Перестань!

– И в карты не проиграешь?

– Игорь, прошу тебя... идем!

– Я переночую в конторе. Привет! – он сделал ручкой своей бывшей супруге и уже из темноты посоветовал: – Не забудь пса назвать Эдькой. Эдя! Эдя! Г-гав!

11

Боль каждый по-своему переносит. Один кричит, стонет, охает; другой, сцепив зубы, молчит; третий, обманывая себя, твердит: боль – это не боль, только представление о боли. Мухин, когда поднималось давление, а в последние годы оно подскакивало все чаще, падал без сил и каким-то воспаленным, лихорадочным зрением глядел через боль на мир, и мир тогда окрашивался в багровый и черный цвета. Глаза выламывало, виски пучило. Как в детстве когда-то, если нестерпимо болела голова, хотелось пробить череп и выпустить из-под него боль. Но как ни рассуждай, что ни выдумывай, твоей болью никто не переболеет. И тревогами твоими никто не перетревожится. Пора к ним притерпеться, смотреть на все с философским спокойствием, но хорошо быть философом, когда ни за что не отвечаешь. Разве что за самого себя.

Да, пошаливает давление! Раиса двести двадцать намеряла. Так и в ящик сыграть недолго. Повременить бы!

Молчит Саульский. А он не из тех, кто поступается однажды отданным приказанием. Молчит, а тут уж пусковая на носу. Негодовал бы, метал бы молнии лучше, чем так вот молчать. Тягостна эта изматывающая неопределенность!

Горкин вылетел в Уржум и, вероятно, прилетит с новостями. Энергичный молодой человек. Едва успел появиться – жену у Мурунова увел. Может, и к лучшему. Вконец извела Мурунова эта издерганная вертихвостка.

Ох, чертова гипертония! Ох! Голова лопается. Надо бы сходить в аппаратную. Что там в бригадах?

– Лежи, лежи! Не пущу! – Раиса тут же укладывает его в постель.

– На связь нужно, Раечка!

– Сама выйду. Скажи, что кому передать, – спокойные сильные пальцы жены запутались в его мягких редеющих волосах, ласково погладили гудящую вспухшую голову.

– Спроси Мурунова: скоро ли справится. Бурить надо.

– Спрошу. И даже накачку дам. От твоего имени.

– Накачки не надо. Он после всего... в себя еще не пришел.

– Жалеешь? Горкин не пожалел... он скоро всех вас разденет до ниточки.

Мухин, нахмурясь, отозвался не сразу. Он не терпел лобовых выводов.