Лечебное дело zyablikova

Нашей непосредственной базой была 2-я нейрохирургия, или нейрососудистое отделение, в котором располагалась учебная комната и кабинет руководителя клиники, академика Николая Ефремовича Пелешука. Там же был кабинет заведующего отделением и ординаторская – сущий вавилон, в котором постоянно творилось такое столпотворение пытливой, возбуждённой молодёжи в белых халатах, что разобрать, кто тут ординатор палатный, ординатор клинический, интерн, субординатор и просто непонятно кто – решительно было невозможно. Самому старшему, «Мишке», было едва ли 40, демократия в чистом виде, все были на «ты», «вась-вась» и «мить-мить», и в каком-то страшно энергичном, но совершенно бессмысленном движении, напоминавшем броуновское, проводили рабочее время. До больных, кажется, никому не было никакого дела, и, если не было операций, вся масса то торчала в ординаторской, то высыпала на лестницу курить.

Оперировали в дневное время только двое корифеев – сам Николай Ефремович, и заведующий, по фамилии, кажется, Бобрицкий. Довольно молодой, лет 35 невысокий чернявый мужчина, он оперировал по четвергам плановых сосудистых больных, в основном, на сонных артериях. Весело «балакая» при этом с обжигающе фигуристой операционной сестрой на «мове» на садово-огородные темы, бесконечно возбуждающие этих славных людей. Академик же, лет под 60, крепкий простецкий мужчина с повадками бывалого председателя колхоза, он был ещё и заведующим кафедрой нейрохирургии Киевского ИУВа, тем самым сосредоточив в своих руках необъятную власть. Соответственно, не выходил из образа «отца родного», что, в принципе, ему хорошо удавалось. «Нэ лезь поперэд батьки у пэкло» – было его девизом. Пелешук оперировал всё остальное на черепе и головном мозге, что не относилось к сосудам, в основном, травму, ту, что попадала во 2-ю нейрохирургию. Для таких больных вообще-то была предназначена «нейротравма», или 1-я хирургия, но там была «мясорубка» и нам, курсантам, не очень рекомендовали там показываться. Часть «нейротравмы» как-то попадала к нам, и либо её оперировал Николай Ефремович, либо переводили в «мясорубку».

Иногда академик делал в «мясорубке» обходы.

3-я нейрохирургия считалась спинальной и обособленной, в ней всем заправлял какой-то Ковтунец – нахал, с которым Николай Ефремович сильно не ладил, и на 3-ю необъятная власть Пелешука совсем не распространялась. Поэтому нам, курсантам, ходить туда настоятельно не рекомендовалось. Впрочем, свобода в Киеве, как и на всей Украине, была полная – кто хотел, шёл куда угодно и мог заниматься тем, что нравится.

Из врачей отделения никто не оперировал, во всяком случае, я ни разу не видел. Один раз лежала там какая-то внутримозговая гематома, которую должен был прооперировать «Мишка», тот самый 40-летний представитель многочисленной группы молодёжи, и он уже ходил фаворитом, распустив крылья, героем дня… но в последний момент что-то передумалось, и хирургом пошёл батька, поперэд которого лэзть было нельзя, то есть сам Николай Ефремович, а Мишка только ему ассистировал. Вся молодёжь набилась в операционную, академик, ни на миллиметр не отклоняясь от руководств, сделал резекционную трепанацию в проекции гематомы, рассёк твёрдую мозговую оболочку, скоагулировал и развёл шпателями кору лобной доли, выпусти сгусток крови объёмом кубиков в 50. Мозг запал, запульсировал, раздались восторженные возгласы молодых.

– Ну, все бачилы, як надо?– гордо спросил Николай Ефремович.– Ось так цэ и надо оперировать…

В «ридной мове» он был не очень твёрд и постоянно сбивался на великий и могучий – сказывалось суровое СССР-овское прошлое. На следующий день состояние пациента снова ухудшилось и контрольная КТ показала рецидив гематомы.

– От же подлюка, – прокомментировал академик. – Хотел, як лучше, а получилось, як всегда…

Пациента тут же перевели в «мясорубку», и больше я о нём не слышал.

По четвергам проходили общие обходы, которые делал либо Пелешук, либо ещё один, целиком русскоязычный профессор. С утра отделение обычно было забито «травмой», которой в «мясорубке» не нашлось места. Запомнился больной с лёгкой ЧМТ и резаной линейной раной предплечья. Рана была зашита патанатомической «ёлочкой» в приёмном покое. Пациент был в сознании и без повязки, поэтому «ёлочка» сильно бросилась в глаза. И вызвала всобщее негодование. Стали искать, кто так зашил, но так и нашли – в приёмном покое, как я уже писал, творилось ужасное.

Получалось, что днём в отделении делать было нечего, и это не стоило ни времени, затраченного на поездку до 31-й больницы, ни 25 копийок в один конец на метро.

– Надо прийти на дежурство, – решили мы между собой. – Тем более, что делать вечером в общаге?