Леди Клементина Черчилль

В коридоре под комнатой Мэриголд слышится знакомый грохот шагов Уинстона. Я не поднимаю взгляда, пока дверь не открывается. После всех этих дней и месяцев, проведенных вдали от детей, я не могу оторвать взгляда от дочери.

– О, – из его горла вырывается рыдание. – Бедняжка Дакадилли.

Кресло рядом со мной скрипит под весом Уинстона. Я не смею оторвать взгляда от Мэриголд.

– Как я могла играть в теннис в Итон-холле, когда наша девочка так страдает? – бормочу я себе под нос.

– Котик, откуда ты могла знать?

– Мать должна знать. Я плохая мать.

Черные резные буквы на мраморной плите кажутся такими свежими и чистыми. Они не такие выветренные временем и поблекшие, как на ближайших могильных плитах этого старинного кладбища Кенсал Грин[56]. Наклонившись, я провожу пальцем по буквам трех первых слов: «Здесь лежит Мэриголд». Как это может быть могилой моей бедной, драгоценной двухлетней девочки?

Слезы текут по моим щекам, но я смахиваю их. Не хочу, чтобы Диана, Рэндольф и Сара видели мое горе от смерти их младшей сестры. Плач, даже крик был приемлем во время похорон три недели назад, но потом надо было держаться. В конце концов, все несут невообразимые потери, особенно во время Великой войны. Мы не одни.

Может, мое тщеславие от подобного взлету феникса возвышения Уинстона после его возвращения с фронта так разгневало Бога? Я откровенно гордилась участием Уинстона в подписании Версальского договора, соглашения, положившего конец Великой войне. Неужели мы потеряли Мэриголд из-за завышенной оценки моей роли в восстановлении его репутации? Или просто из-за невыполнения мной родительских обязанностей и эгоистичного потакания своим нервам? Как бы то ни было, вина на мне.

Я слышу, как Сара напевает под нос песенку, и не сразу осознаю, что это «Я вечно пускаю пузыри»[57]. Воспоминания о последних минутах Мэриголд накатывают на меня, и я не могу дышать.

Мы с Уинстоном с самого утра не отходили от нее. Специалист из Лондона сказал, что для бедной Мэриголд ничего нельзя сделать, нет лечения сепсиса, развившегося после мучительной ангины, что мучила ее с самого приезда в Бродстейрс. Оставалось только окружить ее заботой. И молиться.

Она была сонной много часов, потом вдруг ожила и сказала:

– Спой мне «Пузыри».

Эта популярная песенка, в чем-то грустная из-за мимолетности пузырей и жизни ей особенно нравилась. И я ей спела ее дрожащим голосом.

Слова и собственные рыдания перехватили мне горло, но Уинстон взял меня за руку и подпел мне. Вместе мы допели песню.

Веки Мэриголд открылись, взгляд светло-голубых глаз осветил нас на миг. На какое-то мгновение мной овладела надежда. Затем она протянула свою ручонку к нам и прошептала:

– Не сейчас… потом допоем.

И тут она перестала дышать. Я не помню того, что было потом, только какой-то животный вой. Позже Уинстон сказал мне, что это выла я.

– Мама, где нам положить цветы для Дакадилли? – говорит Сара.

Когда я велю ей, Диане и Рэндольфу положить свои букеты вокруг плиты, Сара говорит:

– Жаль, что папы нет с нами.

– И мне, – подхватывает Диана, глядя на белую бабочку, севшую на цветы. Она впервые разговаривает за этот день – порой кажется, что она восприняла смерть Мэриголд тяжелее, чем ее брат и сестра.

Я думаю, но не говорю вслух, что Уинстону следовало бы быть здесь, с семьей. Он не должен был уезжать в Шотландию по приглашению герцога и герцогини Сазерлендских на званый ужин в поместье Дунробин, пусть даже почетным гостем там был принц Уэльский. Он должен был поехать с нами в Лондон и оставаться там, пока мы оплакивали Мэриголд, и посетить ее могилу сегодня вместе с нами.

Но я приберегаю всю силу моего гнева для себя самой. Я должна была тщательнее охранять мое дитя. Я не должна была позволять Уинстону занимать главное место в мое жизни. Я не должна была отмахиваться от знаков о том, что я должна оберегать моих любимых, которые начались с первого дня после нашего возвращения из Каира.

Глава двадцать вторая

23–24 декабря 1930 года

Вестерхэм, Англия

Я поворачиваю ключ в замке «шкафчика джинна», прозванного так моими детьми. Приближается Рождество, и они гадают, какие сокровища ждут их в его глубине в волшебное утро. Порой я гадаю, что бы подумали обо мне, если бы знали, что спрятано в моем собственном ящичке джинна – темный клубок мыслей о том, что я отрава для моих детей, что если бы я могла обеспечить порядок Уинстону и нашей семье то, возможно, больше ничего плохого не случится, ничего похожего на потерю Мэриголд. Но я никогда не позволю им отпереть эту дверь.