Леди Клементина Черчилль

– Да, но он учился в Гарварде. Если я верно помню, в Бостоне он встречался с однокурсниками.

Рэндольф встает, чтобы пожать ему руку и представляет его нам. Мы приглашаем Путци – он настаивает, чтобы его так называли, – присоединиться к нам за обедом, если он свободен. Мне интересно, как этот мужчина, воспитанный, умеющий хорошо говорить, сорока с небольшим лет сумел познакомиться с Рэндольфом и что между ними общего. Они кажутся странной парой.

После благосклонного описания исследований Уинстона и нашей поездки на поле Бленхейма Рэндольф спрашивает:

– Что ты сейчас поделываешь? Стесняюсь признать, но я не помню.

– Ну, мы не так много пили в Бостоне, – хмыкает Путци.

Рэндольф смеется.

– Но пили.

Я не сомневаюсь. Рэндольф перебирает с алкоголем с подросткового возраста. Саре явно не терпится сделать едкое замечание по поводу пьянства Рэндольфа, но я резким взглядом заставляю ее замолчать. Пакенхэм-Уолши достаточно настрадались от дурного поведения детей Черчиллей за один день.

Путци отвечает:

– Наш семейный бизнес – издательское дело, но уже несколько лет я работаю в разных ипостасях на Национал-социалистическую партию, и в данный момент я их пресс-секретарь.

– А, – бледнеет Рэндольф. – Я и не знал.

Лицо Путци остается милым и невозмутимым.

– Вряд ли это всплывало в наших разговорах.

У нашего стола возникает официант, и все мы заказываем напитки и просим меню. Я знаю, кто возьмет разговор в свои руки, как только официант уйдет – Уинстон. Возможность расспросить друга Национал-социалистической партии слишком соблазнительна, чтобы ее упустить.

– Рэндольф говорил, что вы учились в Гарварде, – пыхает сигарой Уинстон. Для постороннего этот вопрос может показаться простой затравкой для разговора. Но я знаю, что это начало допроса.

– Да, я посещал университет и даже был членом клуба «Пудинг».

– А, там хорошие ребята. А потом вы жили в Америке?

– Да, в Нью-Йорке. Я взял руководство над американским отделением отцовского бизнеса, издательским домом изящных искусств Франца Ганфштенгля и женился на американке.

– Моя мать была американкой, и не мне рассказывать вам, какое это стихийное бедствие, – говорит Уинстон с почти незаметной слезой в уголке глаза. Он страшно тоскует по Дженни. Она часто возникает в наших разговорах, и, хотя я не то чтобы горюю по ней, меня печалит ее уход, поскольку в последние годы я привязалась к ней.

Путци хмыкает.

– Да уж.

Я вступаю в беседу. Я знаю, куда клонит Уинстон, и смена допросчика может помочь.

– А когда вы с женой переехали в Германию?

– Лет десять назад.

– И как ей здесь? Это же совсем не то, что Америка, – спрашиваю я, словно меня беспокоят ее привычки к шоппингу.

– Ей очень нравится культурная жизнь Германии.

– Так вы не были в Европе во время Великой войны? – перебивает Уинстон, теперь чуть более сочувственно, когда понимает, что Путци не воевал против него.

– Нет. Я пересидел ее в Нью-Йорке.

– Ностальгия в конце концов вернула вас домой.

– На самом деле, один член клуба «Пудинг», работавший на посольство США, попросил меня оказать ему услугу, когда я навещал семью.

– Правда? – Уинстон возится с зажигалкой, чтобы закурить очередную сигару, словно его не интересует разговор.

– Да, он хотел, чтобы я понаблюдал за объединением национал-социалистов и сообщал ему. Вряд ли он ожидал, что меня так впечатлит герр Гитлер и его способность вдохновлять немецкий народ. Настолько, что я вернулся в Германию, – отвечает Путци.

– Тогда вы и начали работать на партию?

– Нет, когда я подружился с Адольфом. Только после того, как я некоторое время уже был знаком с ним и поверил в его способность возродить дух немецкой нации, который, по моему мнению, был утрачен после Великой войны, я легализовал свои взаимоотношения с партией.

Меня одновременно и очаровывает, и отталкивает несовместимость утонченности этого человека и его поддержки Гитлера. Хотя я и знаю, что Национал-социалистическая партия получила больше мест в немецком парламенте, я полагала, что их поддерживает более грубый сорт людей, к которым и обращен популизм Гитлера. Но не такой человек, который называет Гитлера по имени.

– И как же Гитлер утешит скорби Германии после Версальского договора? – Уинстон спрашивает о самом тревожном моменте в речах этого странного лидера.

– Он не стремится к развязыванию войны или агрессии, если вы об этом.

– Мне кажется, именно это беспокоит всех, – бормочет Уинстон.

– Мы проехали мимо большого количества коричневых, занимавшихся военной подготовкой, когда возвращались в Мюнхен с Бленхеймского поля. Я думала, что такое не разрешено, – добавляю я, не упоминая напрямую запрет Версальского договора. Соль на раны и все такое.

Путци продолжает ровно улыбаться. Он наверняка блестящий пресс-секретарь, думаю я, когда он отвечает:

– Версальской договор запрещает Германии иметь армию больше определенного размера среди прочего. Но в нем ничего не говорится о формировании политическими партиями военизированных групп для собственной защиты.