Леди Клементина Черчилль

Мы напряженно сгрудились вокруг радиоприемника. Получив письмо Уинстона, Чемберлен предъявил Германии ультиматум, требуя, чтобы та прекратила наступление на Польшу в течение двух часов. Мы получили сообщение от достоверного источника, близкого к премьер-министру, что Гитлер не выразил готовности, и потому Чемберлен выступит с радиообращением. Но прошло уже двадцать минут, а мы так и не услышали ничего с Даунинг-стрит.

– Клемми, – Уинстон прерывает мое тревожное забытье речью, которую набрасывал в ожидании заявления Чемберлена. Он уверен, что премьер-министр вскоре капитулирует. Мы подбираем подходящие фразы, подыскивая наиболее выразительные, пока не находим нужных слов.

– Хорошо, хорошо. Я принимаю эту поправку.

Черный приемник трещит, оживая. Мы подаемся к нему, словно от этого Чемберлен поторопится с выступлением.

– Как думаешь, он в конце концов объявит войну? – спрашиваю я.

– А как он может не сделать этого после моего письма? – говорит Уинстон.

Четкий, аристократический голос Чемберлена ясно слышен по радио. Мы слушаем, затаив дыхание, пока не раздаются слова, которых мы ждали: Англия вступает в войну.

– Чемберлен наконец-то это сделал, – облегченно выдыхаю я. Я и не осознавала, что сдерживаю дыхание.

– Едва успел. Если бы он прислушался ко мне год назад, до такого могло бы и не дойти. Хотя в этом случае меня не радует то, что я оказался прав. – Уинстон выбирается из кресла. – Не посмотреть ли нам на Лондон, готовящийся к войне, Клемми? С крыши?

Переступая через лужи, я молча поднимаюсь следом за ним по лестнице на плоскую крышу над нашими апартаментами на пятом и шестом этажах, куда доступ есть только у нас, через дверь рядом с секретарской. После вчерашнего вечернего ливня день стоит погожий и неожиданно солнечный. Я прикрываю глаза, глядя на панораму Вестминстера и парламента, гадая, что ожидает увидеть там Уинстон. Небо такое синее, солнце такое яркое и цвета города такие живые, это совершенно не вяжется с войной. К моему изумлению я вижу три дирижабля над крышами и церковными шпилями, нависающие над городом как низкие облака.

– Так быстро? – говорю я, и сердце мое колотится при виде такого знака войны.

– Мы воюем, Клемми, – он словно удивлен моей реакцией. – И прыгаем в стремнину. Бои часто разворачиваются в воздухе. Мы должны быть готовы, и начинать надо прямо сейчас. – Он говорит это прозаично, но для меня этот переход от заявления к действию слишком краток. Я чувствую себя уязвимой и беззащитной, и все же странно возбужденной. Снова, как во время Великой войны мы с Уинстоном стоим на пороге истории.

Внезапно в воздухе звучит оглушительный вой, и я автоматически прикрываю уши руками.

– Что это за вой? – кричу я.

– Наверное, это сирена противовоздушной обороны, – кричит он в ответ.

Взгляд его устремлен на горизонт, и я хватаю его за руку.

– Она не просто так звучит, Мопс. Давай лучше поспешим, – он не двигается. Подхватив его под руку, я тяну его к лестнице. – Ты ведь не хочешь оставлять в опасности своего Котика?

Это пробуждает в Уинстоне чувство долга, и он начинает спускаться. Когда мы проходим мимо двери в апартаменты, я на миг протискиваюсь вперед и приношу бутылку бренди и два стакана.

– В медицинских целях, – говорю я, протягивая ему стакан. Не знаю, сколько нам придется оставаться в недавно возведенном на улице укрытии, и я знаю, что Уинстону будет легче провести время с бренди. Мне переодеться? Будет ли мое светло-голубое габардиновое платье подходящим для убежища? Глупо в такое время думать о форме одежды.

Возле подземного перехода возведено временное убежище. Там уже стоит очередь на вход, и я слышу шепоток: «Черчилли здесь». И я понимаю, что с этого момента любое наше решение и действие будет служить примером людям, которые только сейчас осознали, что предупреждения Уинстона за все эти годы были верными.

Уинстон, всегда нетерпеливый, хочет прорваться в передние ряды, словно раньше выйдешь – раньше войдешь. Я хватаю его за руку и удерживаю.

– Все смотрят на тебя. Ты должен быть образцом правильного поведения для остальных.

Пристыженный, он ждет, пока не подходит наша очередь войти. Когда мы уже готовы войти в перекрытое аркой пространство, в странный гибрид дома и улицы, набитое разномастным населением Лондона – молодыми матерями и детьми, лавочниками, бакалейщиками, служанками, юристами – человек, который идет перед нами, медлит, затем уходит. Я кричу ему вслед, пока он идет по боковой улочке:

– Сэр, идите внутрь, там безопасно!

– Не думаю, чтобы людям внутри понравилось мое соседство, мэм, – у него сильный немецкий акцент, и я внезапно понимаю его.

– Почему? Потому что вы родом из Германии?

– Да, – он не смотрит мне в глаза.

– Но вы же не в немецкой армии?

– Нет, мэм, – в ужасе смотрит он на меня. – Конечно, нет!

– И вы же натурализованный гражданин, не так ли?

– Конечно.

– Тогда идемте. Все британские граждане заслуживают защиты от нацистов.