— Я его почти не знала, — сказала Джудит.
— Ты с ним жила, — сказала Эмма.
— Это не означает, что я знала его, — сказала Джудит, что по-своему было ужасной правдой.
Она не хотела говорить, кто были клиенты Пако, потому что
— Кто его клиенты? — спросила Эмма.
— Не знаю. Какие
— Для сладкой пудры, — сказала Эмма и приблизилась к ней с бритвой.
— Я не знаю, что означает «сладкая пудра», — сказала Джудит.
— Это такая пудра, дорогая, — сказала Эмма, поднося бритву к ее лицу, — которую
— Нет, лицо не надо, — сказал брат Антоний почти шепотом. — Только не лицо.
Он улыбнулся Джудит. И снова на какую-то секунду Джудит подумала, что он отпустит ее. Толстуха казалась угрожающей, но монах, конечно…
— Сними халат, — сказал брат Антоний.
Она поколебалась. Она убрала полотенце от носа. Казалось, кровь уже не текла так сильно. Она снова приложила полотенце. Даже боль, казалось, утихает. Может быть, и не так все плохо. Может быть, если она просто будет делать, что они хотят, поиграет с ними… Конечно же, «жирная» не станет отрезать ей нос… Неужели имена клиентов Пако так важны для них? Станут ли они так сильно рисковать из-за малого? В любом случае теперь это были ее собственные клиенты, будь они прокляты! Она отдаст им все, что они ни попросят, но только не имена, которые для нее были билетом туда, где, по ее мнению, была свобода. Она не знала, какого рода эта свобода. Просто свобода. Она никогда не скажет им их имена.
— Почему вы хотите, чтобы я сняла халат? — спросила она. — Что вы от меня хотите?
— Имена клиентов, — сказала Эмма.
— Вы хотите увидеть мое тело? — спросила она. — Так?
— Назови клиентов, — сказала Эмма.
— Ты хочешь, чтобы я отсосала? — спросила она брата Антония.
— Снимай халат, — сказал брат Антоний.
— Потому что если ты хочешь…
— Халат, — сказал он.
Она посмотрела на него. Она попробовала прочесть его намерения в его глазах. Пако говорил ей, что она работала головой лучше любой другой проститутки. Если бы она добралась до монаха…
— Можно мне встать? — спросила она.
— Встань, — сказала Эмма и сделала несколько шагов назад. Открытая бритва была по-прежнему у нее в руке.
Джудит положила полотенце. Из носа кровь больше не шла. Она сняла халат и положила на спинку стула. На ней была только светлая ночная рубашка, которая кончалась чуть ниже промежности. На ней не было трусиков, которые она купила в комплекте с ночной рубашкой. Ночная рубашка и трусики обошлись в двадцать шесть долларов. Эти деньги она легко могла возместить своим новым кокаиновым ремеслом. Она видела, куда был направлен взгляд монаха.
— Ну, что скажешь? — спросила она, поднимая бровь и пытаясь улыбнуться.
— Сними рубашку, — приказал брат Антоний. «Жирная» будет делать то, что решит монах… Так размышляла Джудит, и так и было.
— Просто сними, — сказал брат Антоний.
— Ради чего? — спросила Джудит тем же легким тоном. — Ты и так все видишь, разве нет? Я практически голая, ты можешь все видеть сквозь рубашку, ради чего снимать ее?
— Снимай проклятую ночную рубашку! — заорала Эмма. Джудит снова подумала, что страшно ошиблась, открыв дверь. Но теперь уже поздно. Толстуха приближалась, поигрывая бритвой.
— Хорошо, только не… только не… Сейчас сниму, хорошо? Только… Не волнуйтесь… Но на самом деле я не знаю, о чем вы говорите, о каких клиентах Пако?.. Клянусь Богом, я не знаю, что вы имеете в виду…
— Ты знаешь, что мы имеем в виду, — сказал брат Антоний.
Она подняла рубашку выше пояса, стянула ее с себя и, не поворачиваясь, положила на сиденье деревянного стула. Сразу у нее на груди, на руках и плечах появились мурашки. Джудит стояла голая и дрожащая посередине кухни, босыми ногами на холодном линолеуме, за ее спиной было окно, обледеневшее по краям. «Она хорошо сложена, — подумал брат Антоний. — Плечи узкие и изящно развернутые, живот слегка округлый, груди большие и плотные, довольно красивые, разве только их портят шрамы от ожогов по бокам. Очень хорошо сложена, — подумал он. — Не такая сексуальная, как Эмма, но с очень хорошими формами». Он заметил на ее левом плече небольшой шрам от удара ножом. Она была женщиной, которую оскорбляли, возможно, регулярно, это была очень запуганная женщина.
— Режь, — сказал он.