Через часок расплавившиеся от взаимоприязни мужики покачиваются за столом: отставной мент босой, потому как снял рыбацкие бахилы и водрузил их на комод, чтобы не пачкать полы: Зиновий в банном халате кричащей расцветки, в желтых и алых пальмах и лианах, надетом на голое тело. Они уже входят в стадию полной и вдумчивой растроганности.
— Ты человек, Серега.
— Не будем об этом.
— Будем… Сколько я тебе звонил?
— Не помню.
— Три раза. И ты прикрыл меня своей грудью. И ни разу, никому, ничего… Даже в намеке… Ни друзьям, ни врагам… Потому как я… всех моих жутко боялся. И такого человека, можно сказать — мента от Бога, эти гниды лишили…
— Не будем об этом.
— Будем, потому что они не только у тебя мечту отобрали… Они у меня мечту отобрали… Знаешь, как я надеялся… Пошлют, наконец, в Америку на стажировку не этих петюнчиков-лизунчиков из области, а нормального мента… И въедешь ты во вверенный тебе город Сомово… на потрясном полицейском «харлее», на таком бизоне на триста лошадиных сил… Как тебе?
— Не говори…
— Кольт слева, кольт справа, сапожки со шпорами, шляпа — во! С ведро! И вот тут вот… на груди… она…
— Звезда?
— Точно! Шериф Сергей Петрович Лыков прибыл к месту службы для охраны жизни, чести, достоинства и имущества законопослушных граждан… Ну, за тебя, Лыков?
— Не надо… Больно слишком…
— Понимаю… Прости… Тогда за что?
— Ты знаешь, в чьем халате сидишь? В гороховском. Ирка, видно, забыла, когда сматывалась отсюда.
— Да? Точно… Ее… Жуткий халат… В таком, по-моему, только попугаи ходят… Не ближе чем в Бразилии… — Нюхает рукав. — Точно, она этой дрянью всегда одеколонилась.
— Она совершила высший подвиг, на который только способна русская женщина… Она избавила тебя от себя!
— Ты прав… Тогда за благородный подвиг Ираиды Анатольевны Гороховой?
— Стоя?
— Но она же дама!
— За нее, Зиновий Семеныч… Стоя!
Они торжественно поднимаются, чокаются и пьют.
А в Зюнькином дворе, под сыплющимся снегом, рядом с его мотоциклом сидит на скамейке Серафима, закутанная в свои чернобурки до пят. Странно тихая и задумчивая.
Потому как ничто и никто в Сомове не появляется незамеченным.
Степан Иваныч торопится к подъезду, таща пакет с кефиром и батоном.
Она окликает его негромко:
— Степан.
— Ты что здесь делаешь, Сим?
— Не надо тебе туда… Там Зюнька с Лыковым керосинят…
— Вернулся?
— Ну? Я вот все думаю… И долго ты будешь на Зюнькиной хате постоем стоять?
— Слушай, Сима, какое тебе до этого дело? И оставь ты меня, бога ради, наконец в покое.
— Да мне на тебя плевать, Степа. Мне Кыську жалко. Она там без тебя извелась вся, аж почернела. Может, пожалеем дочку? Ну хотя бы вид ради нее ты сделать можешь? Что у нас с тобой все в порядке…
— А ты сможешь?
— Запросто. Сколько людей так живут — и ничего.
— Нет, Сима, я так не смогу. Да и не хочу больше. И не буду.
— Нудный ты, Степа. Ну сам не живешь, так другим не мешай! Ладно, сегодня не буду… А иди-ка ты, Степан Иваныч, все-таки хоть на сегодня домой. Кыське скажи — пусть стол накрывает. Он и ей не чужой… Братик… Хотя и двоюродный… Да и я ему тоже не пришлая. Пусть Кристина из морозилки все вытряхивает, а я постараюсь его от Лыкова отодрать. Привезу на пир! Никуда он у меня не денется.
— Крутишь ты чего-то? А?
— Это мои дела, Степан, мои.
Степан Иваныч пожимает плечами. Такой свою Симу никогда не видел. Неуверенную. Будто боится чего-то.
А на Зюнькиной хате дружки, разлегшись рядышком на диване, ловят полный кайф.
— А что ты чувствовал, Зиновий, когда смылся? Можешь не темнить. Я знаю. Это ты только из-за Лизаветы…
— Поначалу, конечно, когда из нашего зоопарка дернул, перепугался до смерти, Серега. Что я делаю? Что со мной сделают? А потом радость была… Аж до визга! Хочу — налево, хочу — направо… Бабки добыл…
— Как?
— Мне на двадцать пять лет мутер часы дарила. Между прочим, настоящий «роллекс», номерной. Я их толкнул — и вперед. Лишь бы подальше… Валдай… Урал… Байкал… Кандалакша… Представляешь, даже тюленей видел… Аж на Каспии…
— Ничего себе!
— Вот там я в первый раз засомневался… На фиг мне эти тюлени? Куда несусь? Зачем? К кому? В конце каждой дороги дом должен быть. Свой дом. А в этом доме Гришка.
— За Гришку? Я ведь его тоже с горшка снимал.
— За Григория Зиновьевича? Стоя?
— За такого мужика? Только стоя!
Встают, идут к столу, торжественно чокаются, пьют. После чего и закусывают. Зиновий морщится, трогая шею.
— А тут в конце лета приложился я здорово… Снесло меня в дождь с бетонки… Как намыленная была. С колесами ничего, а у меня — шею свернул, с ребрами что-то, дыхалку забило… Подобрали меня какие-то мужики и засунули в ближнюю санчасть, на железнодорожной сортировке… Вонища, грохот, тоска… Во тут меня и достало, Серега.
— Больно было?
— Да я не об этом… Лежу… Считаю… Дни считаю… Думаю… Сегодня, скажем, пятница? Значит, завтра выходной. Пошла уже с вечера у нас расслабуха, народ по набережной гуляет… А?
— Точно.
— Артур Адамыч свой хор на публику вывел… «Из-за острова на стрежень…»
— Точно.
— Серега Лыков со своими ментами втихую пиво пьет, а может, и не только пиво.
— Вот это уж точно.