Леди мэр

— С возвышением вас, ваша милость. Не оставьте нас, сирых, державными заботами. Лизка, да мы же теперь как Щеколдиниха даже за электричество платить не будем! Нас с тобой теперь казна прокормит!

Через два часа фельдъегерь на мотоцикле из области вручает мне под расписку осургученный печатями пакет бумаг, килограмма на полтора, с инструкциями, разъяснениями и рекомендациями от областной избиркомиссии, с приложением бланков для налоговой инспекции о моих доходах, личном имуществе и прочей мутоте.

Буквально через минуту после мотоциклиста на наше подворье вваливается потертый редактор районной газеты «Призыв» с треногой и фотоаппаратом — оказывается, в воскресном номере этого трепливого листочка должна появиться моя фотка.

За ним пришлепывает малоразговорчивый вежливый временный и. о. мэра, супруг Серафимы и родитель Кыси, Степан Иваныч, чтобы лично засвидетельствовать мне свое почтение. Он дышит в сторону и прикрывает ладонью рот, потому как от него разит не только закусочным луком.

К обеду в воротах появляется плетеная громадная корзина из-под винограда, которые на юге называют «сапетка». Ее проталкивает пузом двухметрового роста шириной с банковский сейф витязь в тигровой шкуре — хозяин ресторана «Риони» щедроусый, всегда хохочущий Гоги, который близко знаком абсолютно со всем городом. В корзине он припер первые дары — мощную сырую индюшку, чурчхелы для Гришки, бутыль чачи цвета детской мочи, несколько бутылок классного грузинского вина в глиняных фирменных пузырях, сыр сулугуни, пучки киндзы и прочей зеленухи, потрясные помидоры величиной с голову младенца и всяческие иные бастурмы и вкусности, от которых слюнки текут.

Начинается базар.

Я посылаю Гоги куда подальше.

Гаша вопит, что я обижаю хорошего человека.

Гоги просто ничего не понимает, смотрит своими детским очами цвета спелого инжира и удивляется:

— Рита Федоровна мэня уважала. Немножко того, немножко другого. Знакомиться будем, дарагая! Ты же все равно ничево нэ дэлаэшь.

Весь день вокруг меня свистят и щелкают невидимые бичи. Кнуты, словом…

Меня как корову в стойло уже загоняют сомовские доброжелатели. А пара самых значительных козлов просто готова почтительно проводить меня на бойню и полную разделку непосредственно на колбасню агрофирмы «Серафима».

Я сучу ножками и растерянно посылаю даже неизвестные мне доселе фигуры по изученным мною в зоне дальним адресам.

В одном Гоги прав: я безработная, такая вольная птичка, и действительно ни фига в Сомове не делаю. Значит, мне нужно немедленно прикрыться хотя бы какой-то работой. Ссылаться на то, что я занята.

Я беру Гришку за шкирку и смываюсь подальше от дедова дома. Я иду в мою школу. К директрисе Нине Васильевне. Потому как скрываться мне больше не у кого.

Хотя в школе на втором этаже распахнуты настежь все окна, на поросшей травой спортплощадке со старым деревянным бумом, опилочной ямой для прыжков и рамой для каната и колец царит полное безлюдье и тишина. На траве нагромождены дореформенные парты, приготовленные для ремонта, в облупившейся черной краске, с поломанными спинками. Тут же свалены и обтесанные доски, но парты никто не чинит. В московских школах такой рухлядью уже никто не пользуется.

Жестяная крыша школы частично вскрыта, там стоят ведра с краской. Гришка с опаской разглядывает бум.

Струхнул.

И мне это очень не нравится.

— А ну-ка… Забирайся! — подсаживаю я его на бревно.

Мальчик стоит раскинув руки, покачиваясь, плотно закрыв глаза. Губеныши подрагивают.

Шепчет испуганно:

— Мам, я же упаду.

— Упадешь — поднимешься. Раз влез — иди до конца! — беспощадно заявляю я.

— Мне же страшно, мам…

— Открой глаза! Вот так-то лучше. Молодец! Никогда не закрывай глаз, когда боишься.

— Мне все одно страшно.

— А ты сам себе говори: «Не страшно! Не страшно! Не страшно!». Я говорила, Гришуня. Вот увидишь — это здорово помогает.

Он осторожно передвигает крепкие ножки по буму.

Смотрит только вперед. И шепчет:

— И не страшно… И не страшно… И не страшно…

Два раза он слетает с бревна, на третий доходит до конца бума, спрыгивает ко мне на руки. Я целую его в маковку.

Он победил.

Он счастлив.

Он теребит меня, прыгая:

— Давай еще, мам! А?

— Пошли, пошли… Сейчас некогда.

Мы идем к распахнутому настежь парадному.

— А я тоже тут учиться буду? Как ты?

— Ну, через годик… может, два…

— А почему тут никого нету?

— Каникулы. Только есть тут кое-кто. Она всегда здесь. Каникулы — не каникулы…

Я не ошибаюсь.

Нина Васильевна в гулко-пустынном коридоре, куда распахнуты двери классов, присев, размешивает в ведерке побелку. На газетах, расстеленных, чтобы не пачкать скрипучий паркет, — ляпы и разводы известки, но на ее отглаженном рабочем халате (даже с белым воротничком) — ни пятнышка. Она у нас чистюля. Махонькая, со своей пушисто-седой головкой, она похожа на одуванчик.

Над ее головой, сидя на высокой стремянке, бородатый загорелый человек лет тридцати пяти, в колпаке из газеты, драных джинсах и в линялой футболке белит кистью потолок.

Господи! Сколько же лет я гоняла по этому коридору?

Горло у меня перехватывает от растроганности, и я говорю сипло: