Леди мэр

— Здрасте вам, Нина Васильевна.

— А… Басаргина…

— Покуда Туманская.

— Для меня ты всегда Басаргина. Долго собираешься. Заждались.

— Так вышло.

Она задирает голову:

— Николаша, а ты Лизавету не помнишь?

— Да, кажется, бегала под ногами какая-то мелочь пузатая…

Гришка недоуменно переспрашивает:

— Мам, а ты была пузатая?

— Это дядя так шутит. Юмор у него такой… Дубоватый.

— А можно я тут побегаю? Посмотрю, где ты училась…

— Можно, мальчик, можно. Ну что ж… Ступай за мной… В директорскую…

— Как всегда?

…Директриса за эти годы как-то усохла, уменьшилась, худенькие ручки свободно болтаются в рукавах. Она привычно включает электрочайник на столике. Протирает салфеткой чашки. Экономно добавляет в чайничек щепотку заварки.

— А что это за тип, с кисточкой? Тоже учитель?

— Коля? Лохматов Николай? Да нет. Медик. Главный врач в нашей больнице. Когда еще в город вернулся.

— И потолки белит?

— А мы тут, Лиза, все сами. И белим, и стеклим, и крышу штопаем… Такие, значит, времена… Кто что может…

— Я удивилась, когда мне сказали, что вы еще в директрисах.

— С пенсии вернулась. Прислали тут одного, молодого, только он как-то недолго продержался. Бежит народ в столицу. Хоть за метлу — но там! Это вот только Лохматик… Подучился в Первом меде, и домой.

— Это что? Упрек в мой адрес, Нина Васильевна?

— Ну почему же? Я ведь все понимаю, Лизавета. Для тебя здесь все было — как по костру босиком идти. Обида да боль. Все Щеколдина Ритка истоптала. А я вот в твое воровское преступление… с наказанием… никогда не верила…

— Ну хоть за это спасибо.

— «Спасибо» — это я тебе сама собиралась говорить. Даже письмо как-то сочиняла… Мол, не подкинешь ли родимой школе по жуткой нашей нужде чего-ничего из своих миллионов? Артур Адамыч все насчет фортепьяно настаивал. Посыпался инструмент.

Артур Адамыч — это наш учитель музыки, такая элегантно-неряшливая жердина с большими ушами, французскими усиками, почти один к одному похож на Дон Кихота.

— Господи! И он еще преподает свое пение? И с городским хором тоже носится?

— А куда денешься?

— Чего ж вы раньше не прочирикали? У меня, конечно, своего почти что ничего и не было, но к супругу могла подкатиться. Он вообще-то не очень жадный… Был… А теперь…

— Да носят наши сороки на хвосте, что теперь.

— На здоровье. Только опоздали вы с миллионами, Нина Васильевна. «Финита ля» все на свете! И комедии, и трагедии, и все остальное в придачу… Это насчет «ешь ананасы, рябчиков жуй!». Мне б теперь самой — не до жиру, быть бы живу…

— А как у тебя с языком?

— Да, в общем, нормально. Никаких толмачей на переговорах с иностранцами у меня и близко не бывало.

— Ну да… Ты ж там небось все с Европами…

— Не только. Но сами понимаете — рабочий язык и с китайцами — инглиш!

— Вот тебе шарик, бумага… Пиши заявление… У меня старшие классы фактически без англичанки. Пыхтит тут одна… Только ее английский ни один англичанин не поймет.

— Да, я, в общем, за этим и пришла… Хотя… И не совсем за этим…

Она вонзается из-под очков остро и обиженно:

— Так… И ты, значит, боишься?

— Боюсь? Чего?

Она вдруг стучит отчаянно кулачком по столу, роняет головенку в ладошки и всхлипывает:

— А всего! Зарплаты по два года не получать, как мы не получаем… Картошку сажать, чтобы ноги зимой не протянуть… Последние кофточки штопать, чтобы дети нас за бомжих не принимали… И гордиться — мы, педагоги милостью Божией… На нас земля держится! Господи-и-и… Надоело-то-о-о…

— Нина Васильевна, родненькая вы моя… Да я не про то. Я же к вам посоветоваться пришла. У меня ж тут, кроме Гашки, никого нету… А та одно вопит: «Соглашайся, Лизка! Мы их всех кверху задницей поставим!»

— Кого это?

— Щеколдинских.

— Ничего не понимаю.

Я вынимаю из сумки сегодняшние казенные конверты и шлепаю перед нею. Она напяливает очки и бегает глазами:

— «Предлагается… создать инициативную группу… баллотироваться на пост… сообщить о решении»… Господи, да никак тебя власти в мэры на место Ритки вербуют?

— Ну?

— Ну, извини, что я на тебя всех собак спустила.

— Ха! Разве это собаки? Видели бы вы тех собак, которые меня раньше в куски шматовали!

— В градоначальницы, значит… Не знаю, что и сказать… Это очень подумать надо… Очень… Вообще-то как-то нехорошо у нас… Мутно… Ну и что ж ты решаешь?

— А я уже решила! Обойдутся… Виват родимой школе! Пора платить долги!

— Ну ты все такая же… Порох! Сначала делаешь, а потом начинаешь думать — зачем… Город тоже родимый…

— Да при чем тут город? Хватит с меня… За каких-то покойниц отдуваться!

— Покойниц?

— Именно. За одну, Туманскую Нину Викентьевну, первую жену моего котяры блудливого, пахала будь здоров. Даже по ночам, в койке. Хотя я ее и живой-то не видела. А теперь что? Еще за одну упокоенную Маргариту Федоровну Щеколдину ее дерьмо разгребать? Да от меня уже самой гробами несет… Дорогими могилками… Все! Налопалась! Я жить хочу! Сама! Своей собственной жизнью!

Неожиданно, усиленные пустотой школы, за стеной громогласно звучат фальшиво-яростные аккорды фортепьяно.

— Что это?!

— Адамыч чудасит. Инструмент настраивает.

Мы торопимся в спортзал.