Леди мэр

Оснастившись клеем и листовками, я вывожу девок на операцию. Мы засели у семафоров и ждем, когда опустевшие составы загонят на отстой.

В вагонах выключают электричество.

Машинисты со своими чемоданчиками отправляются в гостиницу при дистанции пути — отсыпаться. Электрический фонарик есть только у меня.

Мы разжимаем пневматические двери и забираемся в первый состав. В вагонах как в бане, за день на солнце они раскалились, дышать нечем.

Через пять минут мы с макушек до пяток в поту и клею.

Но зато мой светлый лик смотрит со всех стен и окон.

Я обещаю девчонкам роскошное купание в Волге с наших мостков и Гашин кулеш, который она готовит в общем котле на костре прямо в саду. Когда девчонки, хихикая, сигают за мной из последнего обработанного вагона на насыпь, над Сомовым стоит глухая тишина.

Ночь безлунная, вода в Волге чернее туши, и кажется, что прямо в нее сыплются и сыплются, как из сита, с почти осенних небес яркие прочерки падающих звезд.

На всех нападает смехун, девчонки выделывают на песке под нашим обрывом черт-те что, орут песни, кувыркаются, и мы сигаем в воду, простирнув клейкое барахлишко, голышом…

Я и не догадываюсь, что личная «Волга» Кузьмы Михайловича Чичерюкина в эти минуты уже со страшной скоростью приближается по трассе со стороны Москвы к моему родному городу.

Чич гонит как на «Формуле-один».

Рядом с ним дрыхнет в полной отключке незабвенный мой супруг Семен Семеныч Туманский. На пластроне его крахмалки пятна соусов и закусок, по которым можно точно установить меню кабаков, которые он посетил в этот вечер. Светлый пыльник с прожженной сигаретой дыркой на поле тоже изгваздан.

Сим-Сим пытается устроиться поудобнее и глухо стонет.

Чич свистит ему негромко:

— Эй, на полубаке! Не очухался еще?

Туманский приходит в себя, недоуменно озираясь, сильно трет опухшее лицо, будто умывается.

— А… где я был, Кузя?

— Ну, судя по твоему роскошному смокингу, в каком-то шикарном кабаке.

— Угу. А где охрана?

— Ты ее разогнал.

— А куда мы едем?

— Куда приказал, туда и едем.

Сим-Сим надолго задумывается, пытаясь вспомнить.

— А куда я приказал?

— К Лизавете… Куда же еще?

Туманский умолкает надолго.

— Не передумал?

— Черт… Давай добивай меня. Ты что, меня… из кабака изъял?

— Если бы. Ты просто вломился среди ночи в квартиру Элгочки. Напугал нас до смерти.

— Тебя тоже? Не свисти.

— Ну ее. Черт! В самый сон вломился. Кажется, Карловна успела закинуть термос с кофейком. Посмотри там сзади.

Туманский, перегнувшись, извлекает из-под заднего сиденья роскошный термос, отвинчивает серебряную крышку-чашку, наливает кофе и протягивает Кузьме.

— Не узнаешь термосок? — усмехается тот. — Это мне еще Нинель, Нина Викентьевна, на пятилетие моей службы дарила. От вашего, между прочим, общего имени.

— Не помню.

— Сколько тебе было, когда ты у дружка своего, Кена, ее увел? Двадцать? Двадцать пять?

— Я не увел… Нина сама ко мне пришла…

— А ты ни при чем?

— Да нет… Я — при всем…

— Чего же ты теперь хочешь? Ты — у него… Кто-то у тебя… Кстати, почему ты так уверен, что у Лизаветы появилась тебе замена? Помимо губернатора…

— А я… уверен?

— Ты же собираешься кому-то там морду бить.

— Это не смешно, Кузьма. Я… я просто чувствую… понимаешь? Ну не может она столько молчать и не замечать меня. Значит, уже есть он… Есть… Она же женщина… Живая… Даже слишком…

— Ну вот и тебя наконец достало.

— Что ты несешь? Что достало?

— Я давно заметил, Семен. Это как весы… Сотворишь кому-нибудь подлянку… Даже по служебной нужде. Так она все одно к тебе вернется. И долбанет!

— Может, тебе поменять службу? На церковную… У тебя бы проповеди хорошо пошли.

— Завелся? Что ж ты раньше так не заводился, а? Я же тебе предлагал, просил даже — махнем к Лизавете. Ну хотя бы для приличия. Ну хотя бы и как бы не к ней, а к Гришке. Цацки-кубики его закинуть.

— Ну да… У меня больше дел нет, кроме кубиков.

— Ты бы хоть перед собой не вилял, Семен. Все же просто. Как же так? Это же мое! В моей конюшне стояло, из моих рук ело, под моим седлом ходило. И вдруг не просто взбрыкнуло да ушло… Это бы ты еще стерпел. Но — уводят, отбирают! Уже клеймо ставят! На твое! Да еще неизвестно кто! И что я тебя тащу к ней? Зачем?!

— Ты… ты зачем свернул?

— Заправиться надо: бак сухой.

Через час на абсолютно безлюдную площадь у мэрии из боковой улицы выползает «Волга» Чичерюкина. Из нее выбирается, озираясь, Туманский, конспиративно поднимает ворот плаща, надевает темные очки. Оглядывается на Чичерюкина, который неподвижно сидит за баранкой.

— А ты чего расселся, Кузьма?

— Нет, Семен… Нет… Это уж ты сам…

— А где это? Ну, фамильное гнездилище?

— Забыл? Мы же его как-то наблюдали. Издали. Когда там еще эта кошмарная руководящая дама пребывала. Эта самая Щеколдиниха еще заборов нагородила — прямо гарнизонных.

— И как это Лизавета у них этот фамильный сарай отыграла? Это же я обещал ей, клялся. И не сумел. И тут мне вонзила!

— Короче! Направо. Вон в ту улочку. И ниже, к Волге. Тут все к Волге…

Туманский, в явной неуверенности, медленно уходит от «Волги». Чичерюкин откидывается, надвигает кепарь на нос и собирается подремать.