Леди мэр

— Что значит вильнуть? Сегодня суббота. В Дубне у ученых дискотека. Да она ж не одна, Сима. С ней ее девчонок целая шарага. Они ж тут от скуки на стенки лезут.

— А там куда лезут? В кусты?

— По себе судишь, что ли? Это тебя сестричка Ритка из-под каждого куста за ноги тащила…

— Не хами, Степа. Обижусь.

— Да пусть потанцует. Куда она денется?

А Кристина и не думает танцевать. На своем скутере она по-ковбойски выносится на площадь перед мэрией.

За ее спиной сидит ее ровесница, Люська-Рыжая, держа на отлете толстую сумку. Кыся, озираясь, делает круг по безлюдной площади вокруг центральной афишной тумбы, заклеенной предвыборными плакатами Зиновия.

Мигает беззвучно желтым светофор, ни для кого. Высится в ночи в стороне над Волгой здоровенный памятник Ленину.

За памятником в темноте укрылся милицейский «жигуль» с погашенными фарами. Возле него стоит, покуривая, сам майор Лыков. За баранкой — Ленчик.

— Во! И эти не спят, — удивляется Ленчик. — И с чего это наши пацанки с вечера бегают, носятся? Как взбесились.

— Не шалят? — лениво осведомляется Серега.

— Нет.

— Значит, не наше дело.

Но все-таки посматривает на моторизованных писюшек не без любопытства.

Кыся тормозит у центральной тумбы, они разом спрыгивают с Рыжей, раскрывают сумку, уже отработанно Кыся выдергивает баллончик с клеем и обильно заливает им прежние плакаты. Люська выдергивает из сумки пачку свежеотпечатанных черно-белых листовок, и они, торопливо, нервно хихикая, начинают обклеивать ими тумбу.

— Что они там лепят, Петрович? — тревожится Ленчик. — Может, хулиганство какое? С наших станется…

— Не преувеличивай, Леня. Это просто листовочки. Вот такие…

Лыков вынимает из кармана свежую листовку и протягивает патрульному. Тот включает фонарик и освещает плохо пропечатанную листовку с моим портретом и слоганом: «Привет всем! Это я!»

— Отпечатано сегодня триста штук в нашей городской типографии. На этом барахле, которое давно пора выкинуть. Райкой Кукушкиной, наборщицей. По срочной просьбе Нины Васильевны Смирновой…

— Директрисы? Я же у нее учился…

— И я учился, и Райка-наборщица тоже. И, между прочим, все оплачено. Баба Гаша утром в скупку Лизкину золотую цепочку сдала… на которой крестик носят. И на шнурочек его нацепила…

— Слушай, Петрович, они же всего Зиновия залепят! Может, шугануть?

Лыков думает очень долго.

Ворочает своими тяжелыми шариками.

Потом вздыхает:

— Не положено…

— Почему?

— Демократия, Леня. Ну ее в жопу. Демократия…

Добром эта дурацкая история с самодеятельными листовками, как и предвидела Нина Васильевна, не кончается.

Утром я обнаруживаю под воротами заплаканную рыжуху Люську, которая мне сообщает, что вернулись они в Кыськину квартиру чайку попить уже под утро. Сидели в кухне, когда к ним ворвалась распатланная, осатаневшая от ярости Серафима и, вопя, начала избивать Кыську.

Лупила, не глядя, по голове, лицу, плечам, по чему попало. Даже ногами. Таскала за волосы, матерясь как грузчик.

Папа Степан вбежал следом, повис на плечах жены, обхватив ее плечи в замок.

— Сима! Сима!!

Оказывается, уже кто-то позвонил Серафиме насчет моих листовок и девочек.

Она отпихнула мужа и выкинула Кыську из кухни.

— Под замок, дрянь!

Рыжая сползла на пол и притихла за холодильником.

— Ну ты зверюга, Серафима… — сказал Степан.

— Заткнись! Вырастили Павлика Морозова. Над нами уже весь город ржет.

— Ну и хрен с ними. Сегодня смеются — завтра забудут.

— Смеются — значит, уже не боятся, дурак! Нас не боятся!

— А ты-то чего забоялась?

— Привыкли дрыхнуть при Ритке! За ее спиной. Все спите. Жируете. Блаженствуете! А мне вас — отмазывай?! А я не Господь Бог! Дождетесь, разбудят…

Серафима, сплюнув, ушла в ванную — морду отмывать.

Люська уже собралась сматываться, когда в кухню заползла Кристина, с черным от синяков лицом, поднялась на ноги, села к столу. Из разбитой губы текло. Отец смочил полотенце над раковиной, стал утирать кровь.

— Ну и оно тебе надо? Что тебе-то не хватает? С чего?!

— Сволочи вы, пап. Все, — убежденно сказала девочка.

В общем, моя Кристинка посажена под замок без права выхода на волю и общения с подружками.

Срок покуда Серафимой не определен.

В полдень мы торжественно выходим в город.

Для моральной поддержки к нам присоединился и Артур Адамыч, в концертном черном сюртуке с аккуратно залатанными локтями. Седую гриву развевает ветерок.

Я возглавляю шествие, держа под мышкой старый дедов портфель с документацией. Слева и справа топают Гаша и Нина Васильевна со своим зонтом-тростью.

Площадь раскалена солнцем, перед салоном красоты напротив мэрии сидят в очереди на ступеньках несколько женщин, обмахиваются газетками. Парикмахерская у нас — обычная стекляшка, где все напросвет, как в аквариуме. Да и окна нараспашку. И хотя завша Эльвира загородилась от улицы горшками с домашними цветами и плющом, с площади все видно.

Эльвира и ее куаферши хором суетятся вокруг кресла, в котором восседает закутанная в покрывало Ираида Горохова.

Для меня все ясно — Ирка уже чует себя хозяйкой города и наслаждается тем, что ее обрабатывают без очереди.

Сквозь стекло я вижу эту стерву хорошо. Да и она меня тоже.